Патриция Райс

Лунный свет

Глава первая

Появление в Голланд-Хаус Остина Этвуда, графа Хитмонта вызвало массу пересудов.

С каких пор здесь принимают женоубийц? - возмущенно прошамкал ему вслед престарелый виконт. Его спутник, такой же трясущийся старик, согласно закивал головой.

Остин Этвуд невозмутимо пересекал гостиную, не оглядываясь по сторонам.

- …скандал с его женой, - раздался шепот.

- …странно, но он, кажется, ранен? Погляди, загорел, как какой-нибудь пират.

Бесси, отвернись. Что сказал бы господин Эванс, если бы узнал, что ты обращаешь внимание на таких, как он?

Но все говорят, что он герой: награжденный за битву при Ла-Корунье…

А я говорю, просто, бандит. Все его медали свидетельствуют о тяге к насилию. Если вас интересует мое мнение.

Усмехнувшись про себя, граф продолжал игнорировать шепот за спиной. Сюда он пришел с одной-единственной целью и, если бы не она, с удовольствием покинул бы враждебное общество, которого сторонился все эти годы. Несмотря на хромоту, держался он прямо, с гордостью, и его внушительная фигура продолжала притягивать взгляды, пока он пробирался между группами бледных девиц, впервые вывезенных в свет, чадолюбивых мамаш и занудных папаш.

Дойдя до бального зала, граф приостановился в дверях. Хрустальные люстры сияли над многоликой толпой, состоящей в большей степени из дам в пышных нарядах, увешанных драгоценностями, кое-где разбавленных более строгими костюмами джентльменов. Но даже мужчины в черных шелковых панталонах и длинных сюртуках щеголяли бриллиантовыми булавками и золотыми часами, блестевшими в сиянии свечей. Такое впечатляющее общество вряд ли можно проигнорировать так же легко, как шепот за спиной.

Граф огляделся, заметив, что друзей и знакомых прошлых дней здесь оказалось немного, и они держались особняком. Большинство из них преуспело за счет выгодной женитьбы, позволившей им войти в избранные круги. Дебютантки и их сопровождающие принадлежали уже к новому поколению - даже простое знакомство с ними было невозможно под бдительным оком мамаш, чьих старших дочерей он когда-то вводил в этот же зал. Если бы не политические интриги, которые плелись в задних комнатах этого дома, он никогда бы не переступил порог Голланд-Хаус.

У входа в зал, рядом с позолоченной статуей, почти скрытой росшей в кадке пальмой, стояла девушка в бело-розовом платье с оборками немного больших, чем принято модой, размеров. Блондинки редко привлекали внимание графа, но грация девушки и необычная цветовая палитра ее наряда вызвали у него мимолетное восхищение. Среди блеклых лиц цвета лепестков увядшей оранжерейной гардении румянец юных щек выглядел зарей после безлунной ночи.

Отступив на шаг и прислонясь к стене, чтобы лучше разглядеть девушку, граф с легкой досадой заметил, что она слишком молода. Право, жаль, что столь экстравагантная красота досталась пустоголовому ребенку.

В переливающемся газовом платье, которое, должно быть, стоило столько, как если бы его сшили из золотой канители, девушка совершенно не замечала молодых людей, толпящихся подле нее. Льняные локоны были по моде собраны на макушке и покачивались вокруг лица - знак любителей флирта и интрижек, но она, похоже, не была осведомлена о провокационном значении такой прически. Очаровательные черты лица застыли в напряжении, пальцы крепко сжимали веер, а она, забыв им обмахиваться, с близорукой настойчивостью вглядывалась в толпу танцоров. В этот момент графа окликнули: - Хитмонт! Вот вы где! Я уже отчаялся найти вас в этой толчее.

Сухопарый мужчина одного возраста с графом протиснулся к нему, рассеянно потирая переносицу, словно поправлял несуществующие очки.

Если хочешь чего-то добиться, надо потрудиться, Аверилл, - заметил граф, повернувшись к единственному другу, который от него не отвернулся. - Ты уже что-то выяснил?

Внук герцога от младшего сына, Аверилл Берфорд, непонятно почему прозванный Алваном, не имел земель, но занимал в обществе прочное и бесспорное положение. Чрезвычайно любимый всеми своими знакомыми, он никогда не интересовался компанией, которую содержал за свой счет, но проявлял необычную заботу о друге детства.

Это вопрос времени, Хит. - Аверилл смущенно повел плечами. - Герцог, тори до мозга костей, процветает при нынешнем регентстве и потому постоянно в политических заботах. Сегодняшний день, к сожалению, не исключение.

Граф помрачнел. Узнав, что герцога и его друзей не будет на приеме, он потерял к вечеру интерес. Пытаясь развеять нахлынувшую тоску, граф перевел взгляд на девушку в золотом уборе и принялся ее разглядывать.

Лицо девушки внезапно озарилось, и Хитмонт, ощутив неожиданный укол зависти, повернулся, чтобы отыскать глазами счастливца, удостоенного такого внимания.

В бальный зал самоуверенной походкой вошел молодой джентльмен в безукоризненно сшитом по стройной фигуре блестящем костюме, с тщательно повязанным батистовым галстуком и свисающим на серебряной цепочке моноклем. Он показался графу смутно знакомым, хотя денди явно был зеленым юнцом, когда Хитмонт последний раз посещал лондонское общество. Исключительно респектабельный молодой джентльмен и идеальный кандидат для мечтающих о замужестве молодых мисс.

Граф повернулся к выходу, но тут заметил предательский блеск в расширившихся глазах девушки. Длинные ресницы поспешно опустились, но слишком поздно, чтобы скрыть красноречивый блеск слез.

Граф снова поискал глазами молодого человека и обнаружил его склонившимся в поклоне перед пухлой мисс в розовом платье и намеренно игнорирующим девушку. Именно тогда Хитмонт понял, кого ему напомнил молодой повеса.

Кивнув Авериллу, он протолкался к девушке и, галантно улыбаясь, поклонился.

Надеюсь, этот танец, наконец, мой? - тихо спросил он. Обри посмотрела в синие глаза умудренного жизненным опытом человека и от их чуть насмешливого снисходительного прищура испытала неожиданное облегчение, охватившее ее от столь благоприятного вмешательства. Стремительно протянув незнакомцу затянутую в перчатку руку, она одарила его сияющей улыбкой.

Я думала, вы никогда не придете, - заявила она снаигранным весельем, игнорируя взгляды окружающих, прислушивающихся к каждому слову.

Хитмонт одобрил ее решительность, но проклял свою глупость, когда музыканты заиграли вальс. С застывшей на губах гримасой он обнял точеную талию и, приволакивая ногу, начал мучительные движения, которые когда-то исполнял безукоризненно.

Погруженная в невеселые размышления, Обри не замечала хромоты партнера - она боролась с собой, пытаясь сдержать слезы.

Улыбнитесь, - скомандовал Хитмонт, стискивая зубы. - С таким лицом вы никого не одурачите.

Привыкшая бездумно танцевать, обмениваясь бессмысленными любезностями с молодыми людьми, чьи лица сливались для нее в одно, Обри позабыла о партнере. Резкий тон вернул ее в реальность, и она почувствовала, что руки партнера держат ее крепче, чем позволяли приличия.

Граф удовлетворенно улыбнулся, оценив впечатление, которое он произвел на девочку.

Ни один мужчина не стоит ваших слез, - сухо ответил он на немой вопрос, читавшийся в ее потемневших и, казалось, искрившихся крупинками золота глазах.

Мы собирались пожениться, - просто сказала она.

Если будете хмуриться, у вас над бровями появятся безобразные морщины. Что вы имели в виду, говоря: «Мы собирались пожениться»? Разве мужчина в здравом уме разорвет помолвку с прекраснейшей невестой сезона?

Обри пропустила лесть мимо ушей.

Мой отец даже не поговорил с ним - они лишь обменялись письмами. Джеффри мне еще ничего не объяснил, но я надеялась… Я надеялась…

Неужели вы думали, что неоперившийся птенец пойдет против желаний вашего отца? Вы наивны, моя дорогая.

Она раздраженно посмотрела на него, но граф не отвел глаз.

Мой папа обещал! Он сказал, что я смогу сама сделать выбор, если только сделаю его до моего следующего дня рождения. Я выбрала Джеффри, а мой отец даже не посмотрел на него! Он нарушил слово!

Откровенность и самонадеянность, с которой девчонка считала, что может получить любого мужчину по собственному выбору, позабавили графа. Скука исчезла, и он был не в претензии к партнерше. В его руках она двигалась как перышко и делала пытку танцем почти сносной.

Если вы его любите, то должны за него бороться. Он покорился желанию вашего отца. Заставьте его понять, что мужчина, которого вы выберете, должен суметь противостоять вашему отцу.

Неожиданный луч света промелькнул в зеленых глазах.

Вы думаете, я смогу? А как?

Хитмонт пожал плечами.

Для джентльмена достоинство - его ахиллесова пята. Для него нестерпимо, если его начнут игнорировать или бросят ради другого. Вы не сможете поставить ему лучшей западни, если притворитесь, что его не существует.

Судите по своему опыту, сэр? - озорно поинтересовалась она.

Неожиданно проснувшееся чувство опасности, выработанное годами жизни на грани риска, заставило Хитмонта приглядеться к девушке.

Горы опыта, - сухо уточнил он.

Она украдкой сквозь ресницы посмотрела на него.

Может быть, вам известен джентльмен, который поможет мне убедить Джеффри, что он забыт?

Не столь уж тонкий намек заставил Хитмонта скривить губы. Он знал механику слухов лучше, чем кто-либо, знал, как злые языки разрушают жизни и репутации, свергают монархии и делают героев из мужланов. Но использовать слухи, чтобы достичь цели… Такой поворот разговора вызвал у него двойственное чувство. Поставить свою скандальную репутацию на службу добру было бы поучительным экспериментом, но в большей степени опасной игрой, слишком опасной, чтобы отважиться на нее. Даже если это избавит его от утомительных часов бесполезного топтания у задних дверей знати.

Не смотрите на меня, леди. Одного моего присутствия рядом с вами хватит, чтобы разрушить вашу репутацию. Мы оба и так перенесем неприятные минуты, объясняясь по поводу этого танца.

Широко раскрытые глаза посмотрели на графа с откровенным любопытством.

Вы настолько ужасный человек?

Сардоническая усмешка искривила его губы.

По мнению окружающих - да.

Тень настороженности исчезла, сменившись внезапной решимостью.

До тех пор, пока вы не опасны лично для меня, я не посмотрю на свою репутацию. Вы мне поможете?

Граф нахмурился.

Ваша репутация - это все. Без нее вы совершенно одиноки в этом мире.

Снова судите по своему опыту? - дерзко спросила она. - Без Джеффри я действительно останусь одна в мире. Мой отец отречется от меня, если я откажусь выйти замуж за одного из его друзей-политиканов с лицами заговорщиков.

Хитмонт с трудом сдержал улыбку. Было бы забавно хоть чему-то научить эту девчонку, один вид которой мог полностью развеять его мрачное настроение.

Хорошо. Я приложу все усилия, чтобы сберечь вашу репутацию. Буду действовать крайне осмотрительно, чтобы никакие сомнения вас не коснулись. Но один только звук моего имени прогонит прочь вашего юного денди, даже если он вас любит.

Могу я спросить, что вы сотворили, чтобы заслужить такую репутацию?

Не можете, - строго ответил Остин. - Достаточно того, что нам будет очень непросто найти человека, который бы нас надлежащим образом представил, чтобы я имел возможность встречаться с вами публично.

Обри беспечно улыбнулась.

Вы только что разговаривали с моим кузеном. Пожалуй, он сможет нас представить. Моя тетя против этого возражать не будет.

Ваш кузен? - Хитмонт изумленно поднял брови. Он не мог понять, как эта нимфа, одержимая единственно своими переживаниями, успела заметить, с кем он разговаривал.

А вот и Джеффри. - Обри посмотрела через плечо графа, и ее лицо осветилось неудержимым ликованием. - Не могли бы вы посмотреть на меня со сдержанной страстью или как-нибудь в этом духе? Он выглядит взбешенным.

Граф кивнул и оказал ей эту любезность в танце так, что у нее перехватило дыхание, а юбки взметнулись неподобающим образом. Обри вдруг ощутила всю мощь стальных мышц, скрытых под шелком и вельветом, когда ее новый друг наклонился и шепнул:

Осторожно, малышка, вы играете с огнем, когда играете с мужской страстью.

В его глазах разгорелось темное пламя, и казалось, что взгляд проникает сквозь облегающее платье к укромным уголкам ее тела. Но когда танец закончился, его взгляд потух, он отпустил ее талию и учтиво подал руку.

А теперь - к вашему кузену, миледи.

Глава вторая

Аверилл Берфорд негодующе смотрел на приближающуюся пару. Хитмонт мог бы и раньше заметить сходство близоруких кузена и кузины, но черты лица Берфорда не производили на него впечатления, пока он не встретил подобие своего друга в женском облике. Только сейчас, узнав, кем именно является юная решительная мисс, Хитмонт понял, в какую опасную авантюру ввязался…

Хит, ты с ума сошел? - прошипел Аверилл, демонстративно показывая, настолько он возмущен столь скандальной парой.

Игнорируя грубость, граф учтиво ответил:

Леди говорит, что мы не были должным образом представлены друг другу, Берфорд. Не будешь ли ты так добр, чтобы оказать нам эту любезность?

Если его друг и заметил налет сарказма, сквозивший в учтивых фразах, то не подал вида и повернулся к мятежной кузине.

Ваша тетя вас ищет. Вы знаете, каково ей, когда она думает, что потеряла племянницу. Было бы лучше, если бы вы немедленно вернулись к ней.

Зеленые глаза неожиданно вспыхнули.

Аверилл Берфорд, как вы можете быть таким невоспитанным? Если вы немедленно не представите нас, я сама это сделаю.

Аверилл испепеляющим взглядом посмотрел на заносчивую кузину, но тут же стушевался и тяжело вздохнул.

То, чего ты требуешь, очень и очень плохо, - пробормотал он и почесал нос.

Под насмешливым взглядом графа Берфорд пожал плечами и безо всякого энтузиазма произвел процедуру представления.

Леди Обри Берфорд - Остин Этвуд, пятый граф Хитмонт. Если ты еще не догадался, - Аверилл сердито посмотрел на своего друга, - она дочь герцога и, что еще хуже, такая своенравная соплячка, каких свет не видел. Если у тебя сохранилась хоть капля разума, беги при одном упоминании ее имени.

Спокойно приняв эти слова, леди Обри медленно подошла к недавнему партнеру по танцу.

Граф, это великолепно. Джеффри будет разъярен. - Она повернулась и улыбнулась своему кузену. - Вы по-прежнему сердитесь на меня из-за похищения кобылы? Это недостойно джентльмена, Аверилл. Передайте Пегги мои лучшие пожелания и не беспокойтесь, лорд Хитмонт правильно понял мои намерения.

Охваченная ликованием, она упорхнула к тщедушной пожилой леди, которая, вглядываясь в толпу, хватала за рукава всех проходящих мимо в поисках неуловимой племянницы.

Граф проводил Обри взглядом и повернулся к другу юности.

Что это за история с кобылой? - спросил он. Аверилл застонал и запустил пятерню в редкие остатки былой шевелюры.

Отец разрешил ей выбрать для верховой прогулки любую лошадь из конюшни, и маленькая ведьма выбрала именно мою кобылу! Попробуй принять это спокойно, если сможешь! В результате после ее прогулки кобыла растянула сухожилие, и теперь лошадь надо лечить! Тысячи фунтов, я тебе говорю, тысячи - за растянутое сухожилие! Ты еще не знаешь, с кем познакомился, Хит.

Граф сдержал улыбку, глядя на переживания друга. Он не собирался подвергать испытанию прочную дружбу ради пустячной интрижки, но отступать было поздно. Криво улыбнувшись, он постарался смягчить негодование Алвана.

Ты бы хотел, чтобы известный женоубийца держался подальше от твоей прелестной, но слишком молодой кузины?

Лорд Аверилл раздраженно посмотрел на друга.

Любой, кто проявлял внимание к Обри или герцогу Эшбруку, понес наказание, соответствующее всем его провинностям, реальным или вымышленным. Предупреждаю, встав между этими двумя людьми, ты нарываешься на большие неприятности. Они изрубят тебя в фарш и спляшут на твоих костях, только чтобы досадить друг другу.

Это выглядит неплохой затеей, более занимательной, чем лизание чьих-то пяток, - хмыкнул граф.

* * *

Обри вернулась домой, веселым вихрем ворвалась в прихожую и вызвала бурю смеха у горничной, сделав изящный реверанс вешалке для шляп и станцевав с ней. Ей было семнадцать лет, она была богата и красива и впервые в жизни в Лондоне. Она танцевала с раненым джентльменом, который доставил ей прекрасные и загадочные переживания. Вся жизнь впереди, и она осознала, что может делать почти все, что заблагорассудится. Чего ей жаловаться на судьбу, сделавшую ее отца могущественным герцогом, наводившим ужас даже на сильных духом людей?

Лорд Хитмонт прав. Ее муж должен быть человеком, который сможет впоследствии сменить герцога. Джеффри не смог противостоять ему в таком важном вопросе как женитьба: он не тот мужчина, о котором она мечтала. Если только достойный кандидат успеет появиться до ее восемнадцатилетия.

В легкой задумчивости Обри подхватила на руки сиамского котенка, прыгавшего по ступенькам, и направилась к себе в спальню.

Тетя Клара настороженно смотрела на племянницу, раздумывая, не подала ли та повода для беспокойства. Сев перед камином, Обри Берфорд загадочно улыбнулась и погладила игривого котенка у себя на коленях. Она вовремя подняла глаза, чтобы уловить озабоченное выражение лица тети.

Тетя, вы опять волнуетесь. В этом нет нужды.

Тетя Клара была для Обри и бабушкой, и тетей и помнила каждое мгновение ее жизни. Клара опустилась в кресло, продолжая с пристальным интересом изучать свою внучатую племянницу.

Обри, дитя мое, я знаю, что прошло много времени с тех пор, как я была последний раз в лондонском свете, чуть ли не тогда, когда твоя мама покинула нас, если я ничего не путаю…

Ее мысли устремились ко временам прошедшего столетия. Тридцать лет тому назад она была привлекательной, амбициозной матроной, которая удачно заарканила одного из лучших женихов города для своей юной подопечной. После венчания заботы о племяннице, матери Обри, перешли к богатому герцогу, а она ретировалась в деревню. За последние несколько недель стало совершенно очевидно, что больше всего ей бы хотелось там и остаться.

Клара вздохнула и попыталась начать по-другому.

Обри, вы не можете принимать мужчин, которые не были вам представлены. Ваша семья прилагает огромные усилия, чтобы знакомить вас только с достойными людьми. Вы еще слишком юны, чтобы распознать их самостоятельно. А вальсировать с мужчиной, которого только что встретили… в вашем возрасте…

Потрясение тети Клары было слишком велико, и она содрогнулась. Она не согласилась бы танцевать вальс, даже если бы все боги явились ее уговаривать.

Обри подула в кошачье ухо и улыбнулась мурлыканью, не пытаясь отвечать. Она любила тетю Клару, но по неосмотрительности зашла в реализации своих планов дальше, чем могла предположить старая леди. До сих пор Обри успешно скрывала от тетушки свои эскапады, но сейчас нуждалась в ее пособничестве.

Тетушка, я извиняюсь, что заставила поволноваться, но у вас и в самом деле нет оснований для подозрений. Лорд Хитмонт исключительно респектабельный джентльмен, друг Алвана, к тому же по возрасту годится мне в отцы. В Лондоне он ненадолго и хочет немного рассеяться. Я зевала до слез на всех этих чопорных вечерах, а с тех пор, как папа открыто признал, что выберет для меня мужа, я не вижу причин, по которым мне нельзя получить немного удовольствия от жизни, прежде чем окажусь до конца своих дней прикованной к какому-нибудь скучному политикану. Что предосудительного в случайной верховой прогулке в парке, особенно в присутствии моего кузена?

"Лунный свет"

Перевод Надежды Гарвей

Г-жа Жюли Рубер поджидала свою старшую сестру, г-жу Генриетту Леторе, возвращавшуюся из путешествия по Швейцарии.

Супруги Леторе уехали около пяти недель тому назад. Генриетта предоставила мужу одному возвратиться в их имение Кальвадос, куда его призывали дела, а сама приехала в Париж провести несколько дней у сестры.

Наступал вечер. В небольшой, погруженной в сумерки гостиной, убранной в буржуазном вкусе, г-жа Рубер рассеянно читала, при малейшем шорохе поднимая глаза.

Наконец раздался звонок, и вошла сестра в широком дорожном платье. И сразу, даже не разглядев друг друга, они бросились в объятия, отрываясь друг от друга лишь для того, чтобы обняться снова.

Затем начался разговор, и пока г-жа Леторе развязывала вуаль и снимала шляпку, они справлялись о здоровье, о родных, о множестве всяких подробностей, болтали, не договаривая фраз, перескакивая с одного на другое.

Стемнело. Г-жа Рубер позвонила и приказала подать лампу. Когда зажгли свет, она взглянула на сестру, собираясь снова ее обнять, но остановилась, пораженная, растерянная, безмолвная. На висках г-жи Леторе она увидела две большие седые пряди. Волосы у нее были черные, блестящие, как вороново крыло, и только по обеим сторонам лба извивались как бы два серебристых ручейка, тотчас же пропадавшие в темной массе прически. А ей не было еще двадцати четырех лет, и произошло это внезапно, после ее отъезда в Швейцарию. Г-жа Рубер смотрела на нее в изумлении, готовая зарыдать, как будто ее сестру поразило какое-то таинственное, ужасное несчастье.

Что с тобой, Генриетта? - спросила она.

Улыбнувшись грустной, болезненной улыбкой, та ответила:

Ничего, уверяю тебя. Ты смотришь на мою седину?

Но г-жа Рубер стремительно обняла ее за плечи и, пытливо глядя ей в глаза, повторяла:

Что с тобой? Скажи, что с тобой? И если ты солжешь, я сейчас же почувствую.

Они стояли лицом к лицу, и в опущенных глазах Генриетты, смертельно побледневшей, показались слезы.

Сестра повторяла:

Что случилось? Что с тобой? Отвечай же!

Побежденная этой настойчивостью, та прошептала:

У меня... у меня любовник.

И, прижавшись лицом к плечу младшей сестры, она разрыдалась.

Когда она немного успокоилась, когда в ее груди стихли судорожные всхлипывания, она вдруг заговорила, как бы желая освободить себя от этой тайны, излить свое горе перед дружеским сердцем.

Держась за руки и сжимая их, женщины опустились на диван в темном углу гостиной, и младшая сестра, обняв старшую, прижав ее голову к своей груди, стала слушать.

О, я не ищу для себя никаких оправданий, я сама себя не понимаю и с того дня совершенно обезумела. Берегись, малютка, берегись: если б ты знала, до чего мы слабы и податливы, как быстро мы падаем! Для этого достаточно какого-нибудь пустяка, малейшего повода, минуты умиления, внезапно налетевшего приступа меланхолии или потребности раскрыть объятия, приласкаться, поцеловать, которая порой находит на нас.

Ты знаешь моего мужа и знаешь, как я его люблю; но он уж немолод, он человек рассудка, и ему непонятны все эти нежные, трепетные переживания женского сердца. Он всегда ровен, всегда добр, всегда улыбается, всегда любезен, всегда безупречен. О, как иной раз хотелось бы мне, чтоб он вдруг схватил меня в объятия, чтоб он целовал меня теми долгими сладостными поцелуями, которые соединяют два существа подобно немому признанию; как бы я хотела, чтобы и он почувствовал себя одиноким, слабым, ощутил бы потребность во мне, в моих ласках, в моих слезах! Все это глупо, но таковы уж мы, женщины. В этом мы не властны.

И, однако, мне ни разу не приходила мысль обмануть его. Теперь это произошло - и без любви, без повода, без смысла; только потому, что была ночь и над Люцернским озером сияла луна.

В течение месяца, как мы путешествовали вдвоем, мой муж подавлял во мне своим безмятежным равнодушием всякое проявление пылкой восторженности, охлаждал все мои порывы. Когда мы на заре в дилижансе, запряженном четверкой лошадей, мчались с горы, и когда я, увидя сквозь прозрачный утренний туман широкие долины, леса, реки, селения, в восторге хлопала в ладоши и говорила: "Как это прекрасно, мой друг, поцелуй меня!" - он слегка пожимал плечами и отвечал с добродушной и невозмутимой улыбкой:

Ну, стоит ли целоваться потому только, что вам нравится вид местности?

Это обдавало меня холодом до глубины души. Мне кажется, что когда любишь, то хочется любить еще сильнее при виде всего прекрасного, что нас волнует.

Наконец бывали во мне и поэтические порывы, но он их тут же останавливал. Как бы тебе сказать? Я была похожа на котел, наполненный паром, но герметически закрытый.

Однажды вечером (мы жили уже четыре дня в одном из отелей Флюэлена) Робер, чувствуя легкий приступ мигрени, тотчас же после обеда поднялся к себе в спальню, а я пошла в одиночестве прогуляться по берегу озера.

Ночь была сказочная. На небе красовалась полная луна; высокие горы с их снеговыми вершинами казались покрытыми серебром, волнистую поверхность озера бороздила легкая серебристая рябь. Мягкий воздух был напоен той расслабляющей теплотой, которая доводит вас до изнеможения и вызывает непонятную негу. Как восприимчива и отзывчива в такие мгновения душа, как быстро возбуждается она, как сильно чувствует!..

Я села на траву, глядела на это большое меланхолическое, очаровательное озеро, и что-то странное происходило во мне: я почувствовала неутолимую потребность любви и возмущение унылым однообразием моей жизни. Неужели я так никогда и не пройдусь под руку с возлюбленным по крутому берегу, озаренному луною? Неужели мне никогда не испытать тех долгих, бесконечно сладостных, сводящих с ума поцелуев, которые дарят друг другу в эти нежные ночи, как бы созданные самим богом для ласк? Неужели ни разу не обовьют меня страстные руки в светлом сумраке летнего вечера?

И я разрыдалась, как безумная.

Послышался шорох. За мною стоял мужчина и смотрел на меня. Когда я оглянулась, он узнал меня и подошел поближе:

Вы плачете, сударыня?

Это был молодой адвокат; он путешествовал с матерью, и мы несколько раз с ним встречались. Его глаза нередко следили за мной!

Я была так потрясена, что не знала, что ответить, что придумать. Я поднялась и сказала, что мне нездоровится.

Он пошел рядом со мной с почтительной непринужденностью и заговорил о нашем путешествии. Он выражал словами все, что я чувствовала; все, что заставляло меня содрогаться, он понимал все так же, как я, лучше меня. И вдруг он стал мне читать стихи, стихи Мюссе. Я задыхалась, охваченная непередаваемым волнением. Мне казалось, что само озеро, горы, лунный свет пели что-то невыразимо нежное...

И это произошло, не знаю как, не знаю почему, в состоянии какой-то галлюцинации...

А он... с ним я свиделась только на следующий день, в момент отъезда.

Он дал мне свою карточку...

И г-жа Леторе в полном изнеможении упала в объятия сестры; она стонала, она почти кричала.

Сосредоточенная, серьезная, г-жа Рубер сказала с нежностью:

Видишь ли, сестра, очень часто мы любим не мужчину, а самую любовь. И в тот вечер твоим настоящим любовником был лунный свет.

Ги де Мопассан - Лунный свет , читать текст

См. также Ги де Мопассан (Guy de Maupassant) - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Магнетизм
Перевод Надежды Гарвей (1882) Это было в конце обеда, в мужской компан...

Мадмуазель Фифи
Перевод Александры Чеботаревской. Майор, граф фон Фарльсберг, командую...

ЛУННЫЙ СВЕТ

Из парка Ямасато, что в Йокогаме, открывается чудесный вид на залив. Возле этого парка и стоял выстроенный в европейском стиле дом. Там давно уже никто не жил - стены заплел плющ, на крыше скрипел разбитый флюгер, а в пустых комнатах бродили призраки (так, по крайней мере, поговаривали люди).

Но одним прекрасным днем старый дом снесли, и его место занял роскошный особняк. Будучи в некотором отдалении от парка, он избежал пристального интереса туристов, которые не преминули бы заглянуть в окно разок-другой. А соседи и сами жили в просторных домах с огромными садами, потому уделили новому зданию, выросшему на окраине, куда меньше внимания, чем можно было бы ожидать.

Особняк и гараж появились в считанные дни. Когда же строители закончили возводить ограду и ворота необыкновенной красоты, соседям нанес визит пожилой мужчина в черном костюме. Внешность и манеры выдавали в мужчине иностранца, однако приветствие он произнес на безукоризненном японском:

Позвольте представиться. Я служу дворецким у Акихиро Сандэрс Томоэ-сама. Мы очень сожалеем о неудобствах, причиненных строительством, и покорнейше просим прощения. Мой господин долгое время провел за пределами страны и плохо знаком с японскими обычаями. Пожалуйста, будьте к нему снисходительны.

Улыбнувшись, он подкрепил просьбу жестяными банками дорогого английского чая, купленного, как выяснилось, у поставщика, снабжающего чаем британскую королевскую семью.

Ах, я помню, - сказала немолодая женщина. - Давным-давно моя матушка рассказывала о виконте Томоэ. Ваш хозяин, должно быть, его правнук... нет, праправнук?

Прошу меня извинить, однако мне известен лишь один виконт Томоэ, Акихиро-сама, - с этими словами дворецкий откланялся.

Неудивительно, что следующие несколько дней наследник виконта Томоэ служил в округе главной темой для разговоров: жители вдохновенно гадали, что он за человек и чем зарабатывает на жизнь. Тем не менее, интерес к его персоне иссяк даже быстрее, чем ароматный чай в жестянках.

Наследник виконта редко покидал дом. Время от времени - непременно вечером - дверь гаража с грохотом поднималась, выпуская в темноту лаково-черный "Ягуар". Но никто понятия не имел, куда исчезала машина. Равно как никто не смог бы похвастаться тем, что лицезрел Акихиро Сандэрс Томоэ воочию. В противном случае, разговоры бы не утихли еще долго.

Он был молод, успешен и сказочно хорош собой. О таких людях вздыхают женщины, да и мужчины ищут с ними знакомства, не без основания полагая, что подобные связи сулят удачу в делах.

Однако, как уже было сказано, соседям не доводилось встретиться с Томоэ лицом к лицу. Больше всего о нем знали курьеры, доставляющие в дом продукты и прочие товары. Увы, и те видели лишь дворецкого.

Акихиро Томоэ твердо знал: нет в мире лучших костюмов, чем с Savile Row(1). Каждый магазин имел свои особенности, однако Томоэ, не задумываясь, отдавал предпочтение стремительно приобретающему известность афроамериканцу-модельеру.

Чудесный покрой.

Отражение в зеркале щеголяло темно-серым костюмом.

Полагаю, это вполне возможно, - откликнулся тот. - В современной Японии костюмы стали повседневной мужской одеждой.

Протягивая господину черный плащ, дворецкий степенно продолжал:

И все-таки, Томоэ-сама, ваше решение ехать в Японию меня крайне удивило. У вас столько других дел...

Это просто игра, Энтони. Дорогая игра, но я не испытываю недостатка в средствах. По крайней мере, лет двадцать можно не беспокоиться.

Сейчас Япония развивается как никогда быстро. Двадцать лет, вы говорите? Позвольте не разделять вашей уверенности.

Ты, пожалуй, прав. И когда только Япония успела сделаться столь прогрессивной страной? - не прерывая размышлений над этим вопросом, Томоэ обулся и взял у дворецкого плащ. - Восхитительные обычаи, изящество... все кануло в Лету. Возьмем, например, этот дом. Он, безусловно, солидный и практичный, но в нем много и бесполезного. Чтобы придать ему индивидуальность, нужны деньги, а он ведь простоит, самое большое, лет пятьдесят. Жалость-то какая...

Виконт тронул дверную ручку. Неискушенному глазу дверь показалась бы образцом совершенства, однако Томоэ, видавший массивные старинные двери в Англии, почитал ее за безвкусицу.

Что ж, я пошел.

Пожалуйста, будьте осторожны.

Дворецкий проводил Томоэ до гаража и вскоре смотрел вслед черному "Ягуару", выехавшему, несмотря на холодный ноябрьский вечер, с опущенными стеклами.

Пронзительный ветер ерошил виконту светлые, будто крашеные, волосы. Каждый, кто видел белую кожу и черты лица с высокой переносицей, немедленно предполагал наличие в жилах этого молодого человека примеси английской крови. Яркий рот, большие, глубоко посаженные глаза с серой радужкой... Таков был Акихиро Сандэрс Томоэ. Тем не менее, его телосложение не имело ничего общего с болезненной хрупкостью. Юноши из высокопоставленных семей в равной степени ценили искусство письменного пера и меча, потому ширина плеч виконта и его мускулистая грудь невольно внушали уважение.

Мило, очень мило, - бормотал Томоэ, любуясь ночными улицами.

Прежде он неизменно выбирал для жилья тихие, спокойные места, даже в огромном Лондоне виконта вполне устраивало предместье. Жить же в городе, где никогда не гаснут огни, было ему в новинку.

Вот и сейчас, поздним вечером, движение не думало ослабевать. Свернув с главной магистрали, автомобиль понесся в направлении центра. Там, близ станции, возле обрамленной высокими зданиями дороги, Томоэ заранее позаботился снять гараж. Припарковав "Ягуар", виконт окинул хозяйским оком прочие машины: "Мерседес Бенц", БМВ, "Ауди", "Порше"... - целая выставка. Автомобили его служащих.

Вполне удовлетворенный увиденным, Томоэ набросил плащ и решительно вышел вон. Прохожие оборачивались вслед красивому незнакомцу, сверлили спину любопытными взглядами. Не похож он был на бизнесмена, возвращающегося домой. Не напоминал и владельца бара, чей рабочий день - вернее сказать, рабочая ночь - только начиналась. Научный сотрудник? Определенно, нет. Сфера услуг? Увольте. В общем, его род деятельности оставался загадкой.

Томоэ вошел в одно из громадных зданий, спустился по лестнице в подвальное помещение и остановился перед незатейливой дверью (вероятно, незатейливой она казалась только виконту: посетители же находили ее довольно экстравагантной). Толкнув обитую кожей створку с названием "Crimson", Томоэ оказался в светлом зале. Около двадцати молодых мужчин поклонились, как один.

Добрый вечер, сэр.

Будто по мановению волшебной палочки, возле Томоэ возник Минамикава, менеджер. Возраст его исчислялся тридцатью годами, хотя в обыкновении менеджера было скидывать себе лет пять. Именно Минамикаве виконт доверил управление своим заведением - хост-клубом. Предыдущий владелец собирался закрыть клуб, однако в его планы вмешалась судьба в лице Томоэ, который выкупил "Crimson" и сохранил весь старый состав. Пресловутым прежним владельцем была дама, она присваивала доходы до того бесстыже, что даже посетители возмущались. Стоило Томоэ встать во главе клуба - и дела сразу пошли на лад. Он вмешивался в управление очень умеренно, и такие порядки всех устраивали.

Желаете поужинать? - Минамикава проводил Томоэ к столику.

Прежде чем сесть, виконт осмотрелся, щуря глаза от яркого света.

Нет, благодарю. Как идут дела? Какие-нибудь проблемы?

Никаких. Под вашим чутким руководством клуб процветает. Доходы возросли, и мальчики довольны.

Слова Минамикавы не были лестью. Томоэ увеличил награждение хостам, которые пользовались популярностью у посетителей, и выделил финансы на расширение ассортимента спиртных напитков. Усердие следует оценивать по достоинству. Если капитал, вложенный в бизнес, начинает приносить прибыль, пусть на первых порах и скромную, это что-то да значит.

Сэр, разрешите спросить. Сколько вам все-таки лет?

Томоэ улыбнулся, хотя и несколько вымученно:

Кажется, я уже говорил: мне двадцать восемь. Честное слово.

Понятно. Извините. Просто вы выглядите гораздо младше, а ведете себя, как зрелый, опытный человек. Почему бы вам не зайти в рабочее время? Уверен, вас бы не обделили вниманием.

Мне трудно ладить с женщинами, к сожалению. Один их вид пробуждает во мне охотничьи инстинкты.

На это заявление, сделанное с убийственно серьезным видом, менеджер лишь рассмеялся:

Не сомневаюсь, что любая женщина многое бы отдала, чтобы пасть жертвой ваших охотничьих инстинктов, сэр.

Хост-клуб Томоэ, в противовес большинству подобных заведений, был относительно недорогой, и никто не обязывал персонал соглашаться на платные свидания. В основном, сюда приходили повеселиться и пофлиртовать.

Собственно говоря, клуб достался виконту почти случайно: он вульгарно подслушал разговор Минамикавы с другими хостами. Тот сам собирался купить "Crimson", но денег не хватало. Тут и появился на сцене Томоэ. Его предложение, должно быть, немало всех удивило. С какой стати богатому молодому человеку с двойным - японским и английским - гражданством инвестировать какой-то хост-клуб? Не говоря уж о том, что с его внешностью можно было самому стать хостом и сколотить немалое состояние. Красота, аристократическая утонченность, изысканные манеры - чем не джентльменский набор?

Мальчики поначалу сплетничали, что Томоэ, видно, большой любитель прекрасного пола, раз так заинтересовался именно этим видом развлекательных заведений. Однако новый хозяин ни разу не остался в клубе до девяти вечера - времени открытия. Наведывался либо раньше - проверить, как идут приготовления; либо после пяти утра, когда "Crimson" прекращал работу. Пожелай менеджер обмануть его, это не составило бы труда. Но Минамикава был очень трудолюбив и благонадежен, кроме того, мечтал в будущем открыть собственный хост-клуб, поэтому вел финансовые дела тщательнейшим образом.

Кто бы мог подумать, что придет время, и мужчины станут за деньги развлекать женщин? Этот мир - причудливое место.

А в Англии есть такие заведения?

Там немало баров, где можно устроить свидание. Но в точности такие... едва ли. В Японии многое изменилось - и женщины, пожалуй, больше всего. У меня создалось впечатление, что японские женщины живут куда свободнее, нежели в других странах.

Слушая его отстраненную речь, присутствующие ощутили непреодолимое желание кивнуть в знак согласия. Минамикава тоже поддался всеобщему порыву.

Эксплуатация мужчин женщинами нынче в моде - такое у меня сложилось впечатление. А ты как считаешь, Минамикава-кун?

К старшим по возрасту так не обращаются, однако Минамикаве и в голову не пришло возмутиться: исходящая от Томоэ властность была сильнее требований этикета.

Вы правы. Когда дело касается моды или меню в ресторане, кошелек открывает женская рука. С другой стороны, лишь мужчина способен выложить огромную сумму за "Порше", который едва ли способен водить.

Минамикава, сам обладатель "Порше", рассмеялся над собственной глупостью. Он прекрасно понимал, что в недорогом клубе хост, конечно, может быть популярным... но действительно обеспеченные женщины предпочитают места, более подходящие их статусу.

Минамикава-кун, если у нас получится с этим клубом, ничто не мешает попробовать заведение классом выше. Когда тебе доведется услышать о хорошем местечке, выставленном на продажу, сделай милость - поинтересуйся.

Обязательно, сэр.

Томоэ словно мысли его читал - вслух проговаривал чужое сокровенное желание и улыбался. Эта улыбка тронула губы и умерла, не коснувшись глаз. Все разом содрогнулись - так же, как недавно наклоняли головы.

Мне пора.

Уже уходите?

Надо связаться с зарубежным партнером - приходится учитывать разницу в часовых поясах.

Минамикава понимающе кивнул. Одной лишь вещи он никак не мог уяснить: для чего Томоэ, обладая всеми возможностями для организации нормального бизнеса, вкладывает средства в хост-клуб, который никогда не принесет особенной прибыли? Странная мысль пришла ему на ум: что если все это - только шаг, ступенька на пути к чему-то большему?

Есть лишь один способ выманить у женщины деньги, - сказал Томоэ на прощание, - сделать так, чтобы она сама с радостью их отдала. Не забывайте этого.

И он неслышно удалился. Минамикава проводил его до выхода.

Был уже поздний вечер, но до полуночи оставалось порядочно времени - слишком рано, чтобы ехать домой. Томоэ неторопливо шел по улице. По правде говоря, никаких срочных разговоров с зарубежными партнерами ему не предстояло. Сеть небольших отелей, раскиданных по Европе, тоже - по крайней мере, на данный момент - не требовала внимания.

Жизнь не особенно трудна, когда у тебя есть деньги - девиз нового времени, которое наконец-то подарило Томоэ покой. Глядя на идущую впереди девушку, виконт ощущал свою удачу как никогда остро.

Женщины Японии полны жизни...

Перестань, одернул он сам себя и отвел взгляд. Преследовать девушку - не очень-то джентльменское поведение, верно? Особенно если учесть, что она не будила в нем плотского желания. Так с какой стати он за ней идет?

У каждого есть скелеты в шкафу. Даже совершенный с головы до пят виконт - не исключение. Как раз в этом крылась причина, по которой Томоэ решил обзавестись именно хост-клубом, где штат состоял из одних лишь мужчин. Руководи он крупной компанией, волей-неволей пришлось бы нанимать и женщин, дабы избежать визита представительниц феминистского движения по свою душу. В современной Японии менеджер не может заявить, что женщины ему не по душе. Теперь прекрасный пол работает наравне с мужчинами... и наравне же с мужчинами развлекается.

Томоэ с удовольствием подставлял лицо пронизывающему ветру. Он с трудом переносил летнюю жару: слишком много полуобнаженных женских тел - даже мысль об этом повергала виконта в депрессию.

Томоэ в задумчивости брел вперед и вперед, а когда очнулся от размышлений, обнаружил, что очутился в одном из бедных районов. Пестрые, кричащие вывески резали глаза, улицу наполнял запах дешевой еды. У дверей магазина стояла, наблюдая за проходящими мимо парнями, женщина. Поймав взгляд Томоэ, она обворожительно улыбнулась, однако виконт выглядел столь отстраненным, что женщина не решилась его окликнуть.

Дно... - пробормотал Томоэ.

Неподалеку четверо или пятеро мужчин взяли в тесное кольцо парня. Инциденты этого рода не редкость в подобных районах, и Томоэ намеревался просто пройти мимо. Но заметив, как глаза жертвы блеснули алым из-под растрепанных волос, остановился посмотреть.

Я спросил дорогу, только и всего, - у парня был низкий, чистый голос.

Жратву брал?! Девку лапал?! Плати!

Я отдал за тарелку вонючей лапши ровно столько, сколько она стоила, и приплачивать не собираюсь.

Переход от слов к делу занял считанные секунды. Молниеносно отбросив руку самого ретивого, схватившего его за воротник, парень сильным ударом отправил на землю другого нападавшего. Томоэ прислонился к мутной витрине и довольно заулыбался. У парня под черной кожаной курткой была только майка-безрукавка, и при резких движениях вид открывался, прямо скажем, заманчивый.

Прекрасно, - завороженно протянул Томоэ.

Что и говорить, вкусы виконта не слишком импонировали общественным нормам.

Длинные неухоженные волосы, грязные джинсы, потертая куртка... В целом, незнакомец был красив грубоватой энергичной мужской красотой. И все же большинство женщин наверняка бы предпочли ему аккуратных, безукоризненно стильных служащих Томоэ.

Между тем парень методично и без видимого труда выводил из строя своих обидчиков. Однако жители трущоб легко не сдаются. Когда в неясном свете сверкнуло лезвие, Томоэ, не раздумывая, выкрикнул:

Нож! Сзади!

И хотя в следующую секунду оружие улетело далеко за пределы досягаемости, тыльную сторону кисти парня прочертила глубокая царапина. К тому же нож у компании оказался не единственный, и Томоэ решил-таки вмешаться.

Разве честно впятером на одного?

Разумеется, никто и не подумал принимать этого выряженного франта всерьез.

Вали отсюда! Не суйся!

Тот самый, вооруженный ножом, посмевший неучтиво обратиться к Томоэ, очень, должно быть, удивился, отправившись в свободный полет.

Я уверен, что ваши поступки противоречат правилам. Или правила нынче действуют только в Токио?

Все с тем же невозмутимым лицом виконт провел подсечку - второй хулиган тяжело грохнулся на землю. Одежда придавала внешнему виду Томоэ некоторую изнеженность. Кто же мог знать, что виконт недурно владеет дзюдо?

Парень быстро разбросал остальных, но инцидент еще не был исчерпан. В этом опасность трущоб: когда что-то заканчивается, еще не факт, что оно действительно закончилось.

Я бы посоветовал скрыться. Если не хочешь под арест, конечно, - мурлыкнул Томоэ.

Нет... копы...

И побыстрее, - Томоэ взял незнакомца за руку и повлек за собой.

Виконт чувствовал приятное возбуждение: парень определенно был в его вкусе. Силён, и - что важнее - ни следа страха. Томоэ восхищался сильными мужчинами, способными сохранять спокойствие в любых ситуациях. Ладонь крепкая.

Я всего лишь спросил, где дом одного моего друга. Они пообещали объяснить и заволокли меня в бар.

А в баре, полагаю, появилась добрая женщина и предложила поесть и выпить.

Да, - подавленно согласился парень.

Извини, но тебя элементарно развели. Мошенники специализируются на неопытных молодых людях, вроде тебя, и пьяных: завлекают и вымогают деньги. Очень распространенный прием.

Спасибо, что помог.

Парень сделал движение высвободить руку, но Томоэ удержал его ладонь, кивнул на рану:

Кровь идет. Надо обработать.

Пустяковая царапина. Я залижу.

Кровь тянулась из разреза широкой красной лентой.

По-моему, она немного слишком глубокая, чтобы просто ее зализать.

И виконт, повинуясь непонятному порыву, поднес чужую ладонь к лицу, вдохнул пряный, головокружительный аромат... Трудно сказать, кто удивился больше - незнакомец или сам Томоэ. Они сверлили друг друга настороженными взглядами, оба ощущая некоторую неловкость. А у Томоэ к неловкости примешивался и явственный интерес.

Меня зовут Акихиро Томоэ. Владею клубом тут, неподалеку.

В подтверждение своих слов виконт протянул парню визитную карточку.

Таичи Ямагами, - рассеянно обронил новый знакомый.

Ямагами-кун, сколько тебе лет?

Мне... - следующее слово было смазано неожиданным приступом кашля, - ... четыре.

Явно не четыре. И вряд ли тридцать четыре.

Скорее всего, ему двадцать четыре, Томоэ улыбнулся про себя.

Мне пора, - смущенно сказал парень. - Я должен найти друга.

Я помогу. У тебя есть его адрес?

Да, конечно. Есть карта.

Разрешишь взглянуть? Я неплохо знаю эти места.

Таичи вытащил из внутреннего кармана лист бумаги, сложенный в несколько раз и начинающий уже рваться на сгибах.

Какей Додзё... что за додзё?

Каратэ. Я слышал, у них еще и бар там же.

Подворотни остались позади, перед ними лежала автостоянка. Томоэ не мог сейчас припомнить, можно ли добраться до этого додзё на автомобиле, зато укрепился в намерении во что бы то ни стало заманить Таичи в свою машину.

Тебе обязательно ехать туда сегодня ночью? Это наверняка подождет до завтра. Да и о руке надо бы позаботиться.

Таичи внезапно застыл на месте. Уставился под ноги и мало-помалу начал дрожать.

Ямагами-кун, что с тобой?

Все нормально. Иди.

У тебя шок? Следует все-таки хорошенько обработать рану...

Не твое дело. Убирайся. А то пожалеешь.

Не поднимая головы, Таичи резко повернулся и пошел прочь. Томоэ, потирая подбородок, смотрел ему вслед:

Хммм... Неужели мои намерения у меня на лице написаны?

Виконту нравился торс Таичи, но то, что было ниже ремня облегающих джинсов, притягивало взгляд не меньше.

И запах такой приятный...

Томоэ невольно облизнулся.

Ох, не хотелось мне этого делать, но, похоже, придется...

Быстро и бесшумно он догнал Таичи и позвал:

Ямагами-кун.

Парень обернулся, и Томоэ положил руку ему на плечо. Таичи был сантиметров на десять-двенадцать выше Томоэ, хотя и виконта с его ростом в метр семьдесят пять вряд ли кто назвал бы коротышкой.

Не стоит так переживать.

Томоэ коснулся подбородка Таичи, заставляя того поднять лицо, посмотрел в занавешенные волосами глаза. В зрачках снова мелькнули алые искорки - неоновые огни, верно, виноваты. Таичи с усилием отвернулся:

Оставь меня.

Тише, тише. Я не сделаю тебе ничего плохого. Просто посидим, поговорим... - пальцы Томоэ будто невзначай легли на основание шеи Таичи. - А своего друга... - теперь он шептал парню на ухо, - своего друга ты поищешь немного позже...

Да... Это не к спеху...

Таичи, словно завороженный, внимал тихому вкрадчивому голосу.

Завтра. Все дела завтра. А сейчас мы поедем ко мне и перевяжем тебе руку.

Перевяжем мне руку...

Маленькая Рок

Почтальон Медерик Ромпель (местные жители звали его просто Медери) вышел в обычный час из почтового отделения Роюи-ле-Тор. Пройдя по городу крупным шагом отставного солдата, он пересек Вильомские луга, чтобы выйти к берегу Брендили и пройти вниз по течению, к деревне Карвлен, где начиналась раздача писем.

Он быстро шел берегом узкой речки, которая пенилась, журчала, бурлила и бежала по руслу, поросшему травами, под сенью ив. Вокруг больших камней, останавливающих течение, вода вздувалась валиком, охватывая их, словно галстук с бантом из пены. Местами встречались крошечные водопады; часто невидимые, они сердито и нежно рокотали под листьями, под лианами, под навесом зелени; а дальше берега расступались, и в тихих заводях среди зеленых прядей, стелющихся на дне спокойных ручьев, плавали форели.

Медерик все шел и шел, ни на что не глядя, думая об одном: «Первое письмо для Пуавронов, потом есть письмо господину Ренарде; надо, значит, пройти через рощу».

Синяя блуза почтальона, туго подпоясанная черным кожаным ремнем, быстро и мерно двигалась вдоль зеленой ивовой изгороди, а его трость – крепкая палка из остролистника – шагала рядом, в ногу с ним.

Он перешел Брендиль по стволу дерева, переброшенному с одного берега на другой; единственными перилами служила веревка, протянутая между двумя кольями, врытыми в землю.

Роща г-на Ренарде, мэра Карвлена, крупнейшего местного землевладельца, состояла из огромных старых деревьев, прямых, как колонны, и тянулась по левому берегу реки – границы этой необъятной зеленой кущи. Вдоль воды разросся кустарник, пригретый солнцем, но в самой роще не росло ничего, кроме мха, густого, пышного, мягкого мха, распространявшего в неподвижном воздухе легкий запах прели и палого листа.

Медерик замедлил шаг, снял черное кепи, украшенное красным галуном, и отер лоб: в поле уже начинало припекать, хотя не было и восьми часов утра.

Подобрав вещи, он подумал: «Надо будет отдать их господину мэру» – и снова пустился в путь, но теперь уже глядел в оба, ожидая найти что-нибудь еще.

Вдруг он резко остановился, как будто налетел на шлагбаум: в нескольких шагах от него на мху лежало совершенно обнаженное детское тело. Это была девочка лет двенадцати. Она лежала на спине, разметав руки, ноги были раздвинуты, лицо покрыто носовым платком, бедра слегка испачканы кровью.

Медерик приблизился на цыпочках, как будто ему угрожала опасность, вытаращив глаза.

Что это? Она, верно, спит? Но потом он рассудил, что никто не станет спать, раздевшись догола, в половине восьмого утра, в сыроватой тени деревьев. Тогда, значит, она мертва и здесь совершено преступление. При этой мысли холодная дрожь пробежала у него по спине, хотя он и был старый солдат. Да и к тому же в их местах убийство, и притом еще убийство ребенка, было такой редкостью, что он не верил своим глазам. У девочки не было ни одной раны, только на ноге запеклось немного крови. Как же ее убили?

Он подошел к ней вплотную и глядел, опершись на палку. Конечно, он должен был знать ее, как знал всех местных жителей, но, не видя лица, не мог угадать ее имени. Он нагнулся было, чтобы снять платок, покрывавший ее лицо, но остановился: неожиданная мысль удержала его руку.

Имеет ли он право менять что-нибудь в положении трупа до осмотра его представителями правосудия? Правосудие представлялось ему чем-то вроде генерала, который все замечает и придает оторванной пуговице не меньшее значение, чем удару ножом в живот. Под этим платком, быть может, обнаружат самую главную улику; ведь это – вещественное доказательство, а оно, пожалуй, потеряет свою силу от прикосновения неловкой руки.

Он выпрямился и решил скорее бежать к господину мэру, но другая мысль снова остановила его. Если девочка еще жива, он не может оставить ее в таком положении. Он тихонько опустился на колени, из осторожности – подальше от нее, и протянул руку к ее ноге. Нога была окоченевшая, охваченная тем ледяным холодом, который делает мертвую плоть такой страшной и уже не оставляет никаких сомнений. При этом прикосновении почтальон почувствовал, как рассказывал он после, что сердце у него перевернулось, а во рту пересохло. Быстро вскочив, он пустился бежать через рощу к дому г-на Ренарде.

Он бежал ровным бегом, держа палку под мышкой, сжав кулаки, вытянув голову; кожаная сумка, набитая письмами и газетами, мерно ударяла его по боку.

Дом мэра был расположен на краю леса, служившего ему парком, и одним углом уходил в маленькую заводь, образованную в этом месте Брендилью.

Это было большое квадратное здание из серого камня, очень старое, перенесшее не одну осаду в былые времена, и завершалось оно огромной башней в двадцать метров вышиной, выстроенной в воде.

С вышки этой крепости караульщики когда-то озирали окрестности. Неизвестно почему, ее прозвали башней Ренар отсюда, очевидно, произошло и имя Ренарде, которое носили владельцы этого поместья, бывшего их родовою собственностью уже более двухсот лет, ибо Ренарде принадлежали к той буржуазной знати, которая часто встречалась в провинции до революции.

Почтальон вбежал в кухню, где завтракала прислуга, и крикнул:

– Что, господин мэр встал? Мне нужно поговорить с ним сейчас же.

Медерик был известен как человек солидный и положительный, и все сразу поняли, что произошло нечто важное.

Г-ну Ренарде доложили, и он приказал впустить посетителя. Бледный, запыхавшийся почтальон, держа кепи в руке, предстал перед мэром, сидевшим за длинным столом, заваленным бумагами.

Мэр был плотный и крупный мужчина, грузный и краснолицый, сильный, как бык, и очень любимый в округе, несмотря на свой крутой нрав. Ему было лет сорок, он овдовел полгода назад и жил на своей земле как деревенский дворянин. Из-за своего бурного темперамента он не раз попадал в неприятные истории, но его неизменно выручали чиновники Роюи-ле-Тора, снисходительные и верные друзья. Разве не он сбросил однажды с козел кондуктора дилижанса за то, что тот чуть было не раздавил его сеттера Микмака? Разве не он переломал ребра сторожу, который составил протокол, увидав мэра с ружьем в руках на участке, принадлежавшем соседу? Разве не он схватил за шиворот супрефекта, остановившегося в деревне во время служебной поездки, которую г-н Ренарде принял за предвыборную поездку? Ведь г-н Ренарде, по семейным традициям, находился в оппозиции к правительству.

Мэр спросил:

– Что случилось, Медерик?

– Я нашел в вашей роще мертвую девочку.

Ренарде вскочил; лицо его стало кирпичного цвета.

– Что вы говорите?… Девочку?

– Да, сударь, девочку, голую девочку, она лежит на спине, в крови, мертвая, совсем мертвая.

– Черт возьми, бьюсь об заклад, что это маленькая Рок. Мне сейчас сообщили, что она вчера вечером не вернулась домой. Где вы ее нашли?

Почтальон описал место, рассказал все подробности и предложил проводить туда мэра.

Но Ренарде резко сказал:

– Нет. Вы мне не нужны. Сейчас же пришлите ко мне полевого сторожа, секретаря мэрии и доктора, а сами продолжайте свой обход. Живо, живо, отправляйтесь и скажите им, чтобы они ждали меня в роще.

Почтальон, привыкший к дисциплине, повиновался и вышел, хотя был раздосадован и огорчен тем, что ему не придется присутствовать при осмотре.

Мэр тоже вышел, взяв шляпу, большую широкополую шляпу из мягкого серого фетра, и на мгновение остановился на пороге дома. Перед ним расстилался широкий газон, на котором сверкали три крупных пятна – красное, синее и белое: три пышных клумбы с распустившимися цветами, одна перед домом и две по бокам. Дальше поднимались в небо первые деревья рощи, а слева, за Брендилью, расширявшейся в пруд, тянулись бесконечные поля, целый край, зеленый и плоский, пересеченный канавками и рядами ив, приземистых, карликовых, похожих на чудовища, с обрубленными сучьями и с дрожащим пучком веток на вершине толстого короткого ствола.

Справа, за конюшнями, за сараями, за всеми службами усадьбы, начиналось село, богатое село скотоводов.

Ренарде неторопливо спустился по ступенькам крыльца и, свернув влево, медленным шагом пошел вдоль берега, заложив руки за спину. Он шел, опустив голову, и время от времени оглядывался по сторонам, не идут ли те, за кем он послал.

Очутившись под деревьями, он остановился, снял шляпу и отер лоб – так же, как это сделал Медерик: раскаленное июльское солнце огненным дождем изливалось на землю. Мэр пошел дальше, остановился еще раз, повернул обратно. Вдруг он нагнулся, намочил носовой платок в реке, бежавшей у его ног, и покрыл им голову под шляпой. Капли воды текли у него по вискам, по ушам, всегда багровым, по могучей красной шее и исчезали одна за другой за белым воротником рубашки.

Так как никого еще не было, мэр начал постукивать ногой об землю, а потом крикнул:

И под деревьями показался доктор. Это был маленький тощий человечек, бывший военный хирург, которого во всей округе считали очень искусным врачом. Он хромал, так как был ранен на военной службе, и при ходьбе опирался на палку.

Затем они увидели сторожа и секретаря мэрии, которые были извещены одновременно и потому явились вместе. У них были испуганные лица, и они задыхались, потому что для скорости то шли, то бежали и при этом так сильно размахивали руками, что, казалось, работали ими гораздо успешнее, чем ногами.

Ренарде спросил у доктора:

– Вы знаете, в чем дело?

– Да, Медерик нашел в лесу мертвого ребенка.

– Верно. Идемте.

Они пошли рядом, а двое других следовали за ними. Их ноги беззвучно ступали по мху; глаза что-то искали там, впереди.

Вдруг доктор Лабарб протянул руку:

– Смотрите, вон там!

Очень далеко под деревьями можно было различить что-то светлое. Если бы они не знали, что именно, то не догадались бы. Оно казалось блестящим и белым и походило на упавшее в траву белье: луч солнца, проскользнув сквозь листву, освещал бледную плоть, падая широкою косою полосой поперек живота. Приближаясь, они постепенно начинали различать тело, покрытую голову, обращенную к реке, и обе руки, раскинутые, как на распятье.

– Мне страшно жарко, – сказал мэр.

И, нагнувшись к реке, он снова намочил платок и положил его на лоб.

Доктор, заинтересованный находкой, ускорил шаг. Подойдя к трупу, он нагнулся, чтобы рассмотреть его, не прикасаясь к нему. Он надел пенсне, точно разглядывал какую-то достопримечательность, и медленно обошел вокруг тела.

Еще не разгибаясь, он объявил:

– Изнасилование и убийство, что мы сейчас и установим. Эта девочка, впрочем, почти женщина: взгляните на ее грудь.

Обе груди, уже довольно полные, опали, тронутые смертью.

Доктор осторожно приподнял платок, закрывавший лицо. Оно было черное, страшное; язык высунут, глаза выкатились. Он продолжал:

– Черт возьми, ее задушили после того, как дело было сделано.

Он ощупал шею:

– Задушили руками, и притом не оставив никаких следов, – ни царапины ногтем, ни отпечатка пальцев. Очень хорошо. Да, действительно, это маленькая Рок.

Он опять осторожно накрыл ее платком.

– Мне здесь делать нечего: она умерла по крайней мере часов двенадцать тому назад. Надо сообщить следственным властям.

Ренарде стоял, заложив руки за спину, и не сводил глаз с маленького тела, распростертого на траве. Он прошептал:

– Какой мерзавец! Надо бы отыскать ее платье.

Доктор ощупал плечи, руки и ноги.

– Вероятно, она купалась перед этим, – сказал он. – Вещи, должно быть, остались на берегу.

Мэр распорядился:

– Пренсип (так звали секретаря мэрии), пойди поищи на берегу ее тряпки, а ты, Максим (так звали сторожа), сбегай в Роюи-ле-Тор и приведи следователя и жандармов. Чтобы через час они были здесь. Слышишь?

Оба подчиненных быстро удалились, и Ренарде обратился к доктору:

– Какой же это негодяй мог выкинуть такую штуку в нашей местности?

– Как знать? – тихо ответил доктор. – На это способен каждый. То есть каждый в отдельности и никто вообще. Но вернее всего, это какой-нибудь бродяга, какой-нибудь безработный мастеровой. С тех пор как у нас республика, они вечно шляются по дорогам.

И доктор и мэр были бонапартистами.

Мэр подтвердил:

– Конечно, это мог сделать только чужой, какой-нибудь прохожий или бродяга, у которых нет ни хлеба, ни крова…

– Ни женщины, – добавил доктор с подобием улыбки. – Ужина и ночлега у него не было, так он поживился чем мог. Трудно представить себе, сколько мужчин на свете способны в известную минуту на подобное преступление. Вы знали, что девочка пропала?

И концом трости он стал перебирать один за другим застывшие пальцы покойницы, нажимая на них, как на клавиши рояля.

– Да. Мать приходила ко мне вчера, часов в девять вечера, так как девочка не вернулась в семь часов к ужину. Мы до полуночи звали ее по всем дорогам, но не подумали о роще. Да и надо было дождаться дня, чтобы поиски действительно могли увенчаться успехом.

– Хотите сигару? – предложил доктор.

– Спасибо, не хочется. От всего этого мне не по себе.

Они все еще стояли над хрупким телом подростка, таким бледным на темном мху. Огромная навозная муха, прогуливаясь по бедру, остановилась у кровавых пятен, поползла дальше, кверху, поднимаясь по боку быстрым и скачущим бегом, взобралась на одну грудь, потом спустилась, чтобы обследовать другую, стараясь отыскать на этом трупе что-нибудь съедобное. Мужчины следили за движущейся черной точкой.

Доктор сказал:

– Как это красиво – муха на коже. Недаром дамы прошлого века наклеивали на лицо мушки. Почему, собственно, это вышло из моды?

Мэр, казалось, не слышал его, погрузившись в раздумье.

Но вдруг он обернулся, уловив какой-то шум: под деревьями бежала женщина в чепце и в синем фартуке. Это была мать девочки, тетушка Рок. Увидев Ренарде, она тотчас же заголосила: «Дочка моя, где моя дочка?» Она до того обезумела, что и не глядела на землю. И вдруг, при виде трупа, она остановилась как вкопанная, сложила руки, вскинув их над головой, испустила отчаянный, пронзительный вопль, вопль раненого животного.

Потом она бросилась к телу, упала на колени и подняла, скорее, сорвала, платок, закрывавший голову. Увидев страшное, почерневшее, искаженное лицо, она сразу вскочила, потом рухнула на землю и зарылась лицом в густой мох, издавая ужасные протяжные крики.

Ее длинное тощее тело, обтянутое платьем, сводило судорогой. Видно было, как вздрагивали костлявые щиколотки и худые икры в грубых синих чулках; скрюченными пальцами она рыла землю, как будто хотела выкопать яму и укрыться в ней.

Взволнованный доктор прошептал: «Несчастная старуха!» Ренарде почувствовал вдруг какое-то странное ощущение в животе, потом он громко чихнул, сразу носом и ртом, вытащил носовой платок, закрылся им и расплакался, шумно кашляя, всхлипывая и сморкаясь. Он лепетал:

– Про… про… проклятое животное… я… я бы его на гильотину!..

Но вот появился Пренсип с понурым видом и пустыми руками. Он пробормотал:

– Я ничего не нашел, господин мэр, ровно ничего и нигде.

– Чего ты не нашел?

– Да девочкиных тряпок.

– Ну… ну… еще поищи… и… и… смотри, найди… иначе будешь иметь дело со мной.

Пренсип, зная, что мэру лучше не противоречить, уныло удалился, искоса и боязливо поглядывая на труп.

Вдали, под деревьями, послышались голоса, нестройный гул, шум приближающейся толпы: Медерик во время своего обхода разнес новость из дома в дом. Местные жители, совершенно ошеломленные известием, сперва переговаривались через улицу, с порога своих домов, потом сошлись вместе, несколько минут спорили, обсуждали событие, а затем отправились посмотреть своими глазами, что случилось.

Они появлялись отдельными кучками, немного смущенные и взволнованные, страшась первого впечатления. Увидев тело, они остановились, не решаясь подойти ближе, перешептываясь между собой. Потом осмелели, сделали несколько шагов, остановились, опять двинулись вперед и обступили мертвую девочку, ее мать, доктора и Ренарде густою, взволнованной, шумной толпой, круг которой все суживался под напором вновь прибывающих и вскоре подошел вплотную к телу. Некоторые даже нагибались, чтобы потрогать его. Доктор отстранил их. Но мэр вышел вдруг из оцепенения, рассвирепел и, схватив палку доктора Лабарба, бросился на своих сограждан с криком: «Вон… вон отсюда… скоты… убирайтесь!..» В одно мгновение цепь любопытных отодвинулась метров на двести.

Тетушка Рок поднялась, обернулась и села. Теперь она плакала, закрыв лицо руками.

В толпе обсуждали событие; жадные взгляды парней шарили по обнаженному молодому телу. Ренарде заметил это, сорвал с себя полотняный пиджак и набросил его на девочку; широкая одежда закрыла ее целиком.

Зеваки потихоньку приблизились опять; роща наполнялась народом; непрерывный гул голосов разносился под густой листвой высоких деревьев.

Мэр стоял без пиджака, с палкой в руке, в воинственной позе. Любопытство толпы, по-видимому, приводило его в бешенство, и он повторял:

– Если только кто-нибудь посмеет подойти, я размозжу ему голову, как собаке!

Крестьяне сильно побаивались его и старались держаться поодаль. Доктор Лабарб, продолжавший курить, подсел к тетушке Рок и заговорил с ней, чтобы ее рассеять. Она тотчас же отвела руки от лица и ответила потоком жалобных слов, изливая свое горе в обильных речах. Она рассказала ему всю свою жизнь – замужество, смерть мужа-погонщика, которого забодал бык, детство дочери, – все свое жалкое существование вдовы с ребенком, без всяких средств. У нее никого не было, кроме маленькой Луизы, и вот ее убили, убили здесь, в лесу. Ей вдруг захотелось еще раз взглянуть на девочку; она подползла на коленях к трупу, подняла край прикрывавшей его одежды, потом опустила его и снова принялась голосить. Толпа молчала, жадно следя за каждым движением матери.

Но вдруг все шумно задвигались, и послышались крики:

– Жандармы! Жандармы!

Вдали показались два жандарма. Они ехали крупной рысью, сопровождая капитана и маленького человечка с рыжими баками, подпрыгивавшего, как обезьяна, на высокой белой кобыле.

Сторож застал следователя, г-на Пютуана, в тот самый момент, когда он садился на лошадь, чтобы отправиться на ежедневную верховую прогулку: следователь, к великой потехе офицеров, считал себя прекрасным наездником.

Он спешился вместе с капитаном, пожал руку мэру и доктору и окинул пронзительным взглядом полотняный пиджак, приподнятый лежащим под ним телом.

Ознакомившись со всеми обстоятельствами происшествия, он прежде всего приказал удалить публику; жандармы вытеснили ее из рощи, но толпа вскоре появилась на лугу, и вдоль Брендили по ту сторону реки образовалась настоящая изгородь, длинная изгородь движущихся возбужденных голов.

Потом доктор, в свою очередь, начал давать объяснения, которые Ренарде заносил карандашом в записную книжку. Показания были сняты, зарегистрированы, обсуждены, но ни к чему не привели. Пренсип также вернулся с пустыми руками, он не нашел никаких следов одежды.

Исчезновение платья поражало всех; его можно было бы объяснить только кражей, но так как эти лохмотья не стоили и двадцати су, то всякая мысль о краже отпадала.

Следователь, мэр, капитан, доктор сами взялись за поиски и, разделившись попарно, обшарили даже самые мелкие кустики у воды.

Ренарде спросил следователя:

– Как же могло случиться, что этот негодяй спрятал или унес тряпки, а тело оставил на открытом месте, на самом виду?

Тот ответил с таинственным и проницательным видом:

– Хе-хе! Вероятно, обычная уловка. Это преступление совершил либо просто скот, либо отъявленный мерзавец. Во всяком случае, мы это быстро раскроем.

Шум катящегося экипажа заставил их обернуться: приехали товарищ прокурора, доктор и письмоводитель суда. Поиски возобновились, завязался оживленный разговор.

– Знаете что, – сказал вдруг Ренарде, – оставайтесь у меня завтракать.

Все с улыбкой приняли приглашение, и следователь, полагая, что на сегодня маленькой Рок уделено достаточно внимания, обратился к мэру:

– Можно приказать перенести тело к вам? У вас найдется, вероятно, свободная комната до вечера?

Но мэр смутился и забормотал:

– Нет… нет… По правде сказать, мне не хотелось бы брать тело к себе… из-за… из-за… прислуги… Они… они и так уж поговаривают о привидениях… в башне, в башне Ренар… знаете… Они у меня все разбегутся… нет… я бы не хотел, чтобы оно было у меня в доме.

Следователь улыбнулся:

– Хорошо. Я прикажу сразу же отправить тело в Роюи для вскрытия.

И, обратясь к товарищу прокурора, спросил:

– Разрешите воспользоваться вашим экипажем?

– Пожалуйста.

Все вернулись к трупу. Тетушка Рок сидела теперь рядом с дочерью, держа ее за руку и уставившись прямо перед собой мутным, отупелым взглядом.

Оба врача пытались увести ее, чтобы она не видела, как унесут девочку, но она тотчас же догадалась, что будет, и, бросившись на тело, обхватила его обеими руками. Лежа на нем, она кричала:

– Не отдам, это мое, это пока мое!.. Убили ее у меня, так не отдам, пусть она хоть побудет со мной!

Мужчины смущенно и нерешительно стояли вокруг матери. Ренарде опустился рядом с ней на колени, чтобы уговорить ее:

– Послушайте, матушка Рок, ведь нужно взять ее, чтобы узнать, кто ее убил; иначе мы не узнаем, а надо же его найти и наказать. Вам ее вернут, когда мы его разыщем, обещаю вам.

Этот довод поколебал женщину, и в ее блуждающем взгляде вспыхнула ненависть.

– Так его поймают? – спросила она.

– Да, обещаю вам.

Она встала, готовясь уступить, но, когда капитан пробормотал: «Все-таки странно, что не нашли одежду», у нее внезапно возникла новая мысль, до сих пор не приходившая в ее голову крестьянки, и она спросила:

– А как же одежа? Она моя, отдайте ее мне. Куда ее девали?

Ей объяснили, что одежду никак не могут найти; но она требовала ее с отчаянным упорством, с плачем и причитаниями:

– Она моя! Отдайте ее мне! Где она? Отдайте!

Чем больше ее старались успокоить, тем сильнее она рыдала и настаивала на своем. Теперь она уже не просила тело, она желала только получить вещи, вещи дочери, столько же, может быть, из бессознательной жадности бедняка, которому серебряная монета кажется целым состоянием, сколько из материнского чувства.

Когда маленькое тело, завернутое в одеяло, за которым послали к Ренарде, скрылось в экипаже, тетушка Рок, стоя под деревьями, поддерживаемая мэром и капитаном, запричитала:

– Ничего у меня не осталось, ничего, ничего на свете, совсем ничего, даже ее чепчика, даже чепчика; ничего у меня нет, ничего нет, даже ее чепчика!

В это время появился кюре, совсем еще молодой, но уже успевший растолстеть священник. Он взялся проводить мать до дому, и они пошли вместе к деревне. Ее горе утихало под влиянием сладких речей священника, сулившего ей в будущем множество воздаяний. Но она не переставала твердить: «Будь у меня хоть ее чепчик…» – привязавшись к этой мысли, вытеснившей теперь все остальное.

Ренарде крикнул издали:

– Господин аббат, приходите завтракать с нами! Через часок!

Священник обернулся и ответил:

– С удовольствием, господин мэр. Я буду у вас к двенадцати.

Все направились к дому; его серый фасад и высокая башня у берега Брендили виднелись сквозь ветви.

Завтрак длился долго; говорили о преступлении. Все единодушно признали, что оно совершено каким-нибудь бродягой, случайно проходившим мимо, когда девочка купалась в реке.

Потом чиновники уехали в Роюи, обещая возвратиться завтра с утра, доктор и кюре тоже отправились по домам, а Ренарде после долгой прогулки по лугам пошел в рощу и медленными шагами бродил там до самой ночи, заложив руки за спину.

Он лег очень рано и еще спал, когда утром к нему в комнату вошел следователь и сказал с довольным видом, потирая руки:

– Ах, вы еще спите! Ну, дорогой мой, у нас сегодня новости.

Мэр сел на кровати.

– Что такое?

– О! Нечто весьма странное! Помните, как мать просила вчера что-нибудь на память о дочери, в особенности ее чепчик. Так вот, сегодня утром открывает она дверь – и находит на пороге маленькие сабо девочки. Это доказывает, что преступление совершил кто-то из местных жителей, кто-то, кому стало жалко мать. А потом почтальон Медерик принес мне наперсток, игольник и ножичек убитой. Значит, убийца, унося ее тряпки, чтобы их спрятать, выронил вещи из кармана. Мне лично особенно важным кажется то, что вернули башмаки; этот факт свидетельствует об известной моральной культуре убийцы и о том, что он не лишен чувствительности. Если вы не возражаете, мы могли бы перебрать с вами главнейших местных жителей.

Мэр встал. Он позвонил, чтобы подали горячую воду для бритья, и ответил:

– Пожалуйста, но это будет довольно долго, так что лучше начнем сейчас же.

Г-н Пютуан уселся верхом на стул – он даже в комнате не мог отрешиться от своей мании верховой езды.

Ренарде намылил перед зеркалом подбородок, потом выправил на ремне бритву и продолжал:

– Главный житель Карвлена – Жозеф Ренарде, мэр, богатый землевладелец, грубиян, колотит сторожей и кучеров…

Следователь засмеялся:

– Достаточно… Перейдем к следующему…

– Второй по положению – господин Пельдан, помощник мэра, скотовод, тоже богатый землевладелец, хитрый крестьянин, выжига, очень изворотливый в денежных делах, но, по-моему, на такое преступление он не способен.

И, бреясь, а затем умываясь, Ренарде произвел моральный смотр всем жителям Карвлена. После двухчасовой беседы их подозрения остановились на трех довольно сомнительных личностях: на браконьере по имени Каваль, на Паке, промышлявшем ловлей раков и форелей, и на погонщике быков Кловисе.

Следствие продолжалось все лето, но преступника так и не нашли. Все заподозренные и арестованные без труда доказывали свою невиновность, и судебным властям пришлось прекратить дело.

Но убийство сильнейшим образом взбудоражило всю округу. В душах жителей осталась какая-то тревога, смутный страх, чувство таинственного ужаса, вызванное не только невозможностью обнаружить какие бы то ни было следы, но также, – и даже, пожалуй, в особенности, – странным появлением сабо перед дверью тетушки Рок на другой день после преступления! Уверенность в том, что убийца присутствовал при осмотре трупа, что он, очевидно, продолжает жить в деревне, тревожила умы, преследовала неотступно и нависла над селом как постоянная угроза.

Да и сама роща превратилась в страшное место, которого все избегали: говорили, что в ней нечисто. Прежде крестьяне приходили туда гулять по воскресеньям, после обеда. Они усаживались на мху у подножия огромных деревьев или же бродили по берегу, высматривая форель, мелькавшую между водорослями. Парни играли в шары, в кегли, в пробку, в мяч на расчищенных и утрамбованных ими площадках; а девушки гуляли по четверо, по пятеро в ряд, взявшись за руки и распевая крикливыми голосами романсы, терзавшие слух; фальшивые ноты сотрясали тихий воздух и вызывали ощущение оскомины, как от уксуса. Но теперь уже никто не приходил под эту густую сень, словно люди боялись опять увидеть труп.

Настала осень, начался листопад. Легкие, круглые листья падали день и ночь и, кружась, спускались вдоль стволов высоких деревьев; небо уже начинало проглядывать сквозь ветви. Порой, когда по верхушкам деревьев проносился порыв ветра, этот медленный, непрерывный дождь внезапно усиливался, и шумный ливень устилал мох толстым желтым ковром, похрустывающим под ногами. Почти неуловимый шелест, реющий, беспрестанный, нежный шелест опадания, звучал, как жалоба, и эти беспрерывно падающие листья казались слезами, крупными слезами, которые проливали печальные большие деревья, день и ночь оплакивая конец года, конец прохладных зорь и тихих вечеров, конец теплого ветра и ясного солнца, а может быть, и преступление, совершенное здесь, под их сенью, девочку, изнасилованную и убитую у их подножия. Они плакали среди молчания покинутого пустого леса, заброшенного, страшного леса, где блуждала в одиночестве маленькая душа маленькой покойницы.

Брендиль, вздувшаяся от дождей, желтая, гневная, бежала быстрее между опустелыми берегами, между двумя рядами тощих и обнаженных ив.

И вдруг Ренарде снова начал гулять в роще. Каждый день, под вечер, он выходил из дому, медленно спускался с крыльца и шел под деревья с задумчивым видом, засунув руки в карманы. Он долго бродил по мокрому и рыхлому мху, а в небе, подобно траурному вуалю, развевающемуся по ветру, кружило с отчаянным и зловещим криком целое полчище ворон, слетавшихся сюда со всех окрестностей ночевать на верхушках деревьев.

Иногда они спускались, усеивая черными пятнами сучья, торчащие в багровом небе, в кровавом небе осенних сумерек, но вдруг с ужасным карканьем снимались с места и развертывали над лесом длинную черную ленту своего полета.

В конце концов они садились на вершины самых высоких деревьев, постепенно прекращали свой гомон, и в темнеющей ночи их темное оперение сливалось с окружающей мглой.

А Ренарде все еще медленно бродил под деревьями; когда же сумрак сгущался настолько, что ходить становилось невозможно, он возвращался домой, падал в кресло перед ярким пламенем камина и протягивал к очагу мокрые ноги, долго дымившиеся перед огнем.

Но вот однажды утром всю округу облетела большая новость: мэр велел снести рощу.

Двадцать дровосеков уже приступили к работе. Они начали с участка, ближнего к дому, и быстро продвигались вперед под наблюдением самого хозяина.

Прежде всего на деревья взбирались те, которые обрубали сучья.

Привязав себя к стволу веревочной петлей, дровосеки сначала обхватывают его руками, потом, подняв ногу, сильно ударяют по нему стальным шипом, прикрепленным к подошве башмака. Острие, вонзаясь в дерево, застревает в нем, и рабочий поднимается, как по ступеньке, всаживает в ствол шип, прикрепленный к другой ноге, поднимается с его помощью и опять всаживает первый шип.

Добравшись до первых сучьев, дровосек останавливается, отвязывает острый топорик, висящий у него на боку, и наносит первый удар. Он ударяет медленно, методично, подрубая сук как можно ближе к стволу; вдруг ветвь трещит, поддается и повисает, обламывается и падает, задевая на лету соседние деревья. Она обрушивается на землю с громким треском раскалывающегося дерева, и все ее мелкие ветви еще долго трепещут.

Земля покрывалась сучьями, и другие рабочие обрубали их, связывали в охапки, складывали в кучи, а не тронутые еще стволы деревьев стояли вокруг, словно огромные столбы, гигантские колья, подвергнутые ампутации и выбритые острой сталью топора.

Закончив обрубку, рабочий оставлял на прямой и тонкой верхушке дерева подтянутую им за собой веревочную петлю и, снова вонзая шпоры, спускался по обнаженному стволу, за который тогда принимались дровосеки, подрубая его у самого корня сильными ударами, гулко разносящимися по роще.

Когда рана, нанесенная подножию дерева, становилась достаточно глубокой, несколько человек, издавая мерные крики, начинали тянуть веревку, привязанную к вершине, и огромная мачта, вдруг затрещав, обрушивалась на землю с глухим гулом, сотрясая воздух подобно отдаленному пушечному выстрелу.

Лес убывал с каждым днем, теряя срубленные деревья, как армия теряет солдат.

Ренарде уже не уходил отсюда; он оставался здесь с утра и до вечера и, заложив руки за спину, неподвижно созерцал медленное уничтожение своей рощи. Когда дерево падало, он наступал на него ногой, как на труп. Потом переводил глаза на следующее со скрытым и спокойным нетерпением, как будто чего-то ожидал или надеялся на что-то к концу этой бойни.

Между тем уже приближались к тому месту, где была найдена маленькая Рок. Добрались до него однажды под вечер, когда начинало смеркаться.

Так как темнело и небо было обложено тучами, дровосеки решили прекратить работу, оставив рубку огромного бука до следующего дня; но мэр воспротивился этому и потребовал, чтобы они немедленно обкорнали и свалили великана, укрывшего своей сенью преступление.

Когда рабочий оголил дерево и закончил последний туалет этого осужденного и когда дровосеки подрубили его основание, пять человек начали тянуть веревку, привязанную к верхушке.

Дерево сопротивлялось; его могучий ствол, хотя и разрубленный до самой сердцевины, был тверд, как железо. Рабочие, все сразу, одновременно, равномерным рывком натягивали веревку, сгибаясь до земли, и испускали единый сдавленный гортанный крик, который отмечал и соразмерял их усилия.

Два дровосека с топорами в руках стояли рядом с великаном, словно палачи, готовясь нанести новый удар, а неподвижный Ренарде, положив руку на ствол, ждал падения дерева с тревожным и нервным волнением.

Один из рабочих сказал ему:

– Вы очень близко стали, господин мэр. Как бы не зашибло вас.

Он ничего не ответил, не отступил ни на шаг; казалось, он, как борец, обхватит бук обеими руками и повалит его на землю.

Вдруг у основания высокой древесной колонны что-то треснуло, и по всему стволу, до самой вершины, казалось, пробежала болезненная судорога; колонна покосилась, готовая упасть, но все еще сопротивляясь. Возбужденные рабочие, напрягая мускулы, сделали еще одно усилие, и в тот момент, когда сломанное дерево обрушивалось на землю, Ренарде вдруг шагнул вперед и остановился, подняв плечи, чтобы принять неотразимый удар, смертельный удар, который должен был раздавить его на месте.

Но дерево немного отклонилось и лишь слегка задело Ренарде, отбросив его метров на пять в сторону, так что он упал ничком.

Рабочие кинулись поднимать его, но он уже сам приподнялся на колени, оглушенный, с блуждающими глазами, проводя рукой по лбу, как будто очнувшись от момента безумия.

Когда он встал на ноги, удивленные дровосеки, не понимая, что он сделал, принялись его расспрашивать. Он ответил, запинаясь, что на мгновение лишился рассудка, или, вернее, на секунду перенесся во времена своего детства, что ему представилось, будто он успеет пробежать под деревом, как мальчишки перебегают дорогу мчащемуся экипажу, что это была игра с опасностью, что за последнюю неделю в нем все усиливалось это желание, и каждый раз, когда раздавался треск падающего дерева, он думал о том, успеет ли пробежать под ним так, чтобы его не задело. Это, конечно, глупость, он согласен, но у каждого бывают такие минуты затмения и такого рода нелепые ребяческие соблазны.

– До завтра, друзья мои, до завтра.

Вернувшись к себе в спальню, он сел за стол, ярко освещенный лампой с абажуром, и, обхватив голову руками, разрыдался.

Он плакал долго, потом вытер глаза, поднял голову и взглянул на часы. Шести еще не было. Он подумал: «До обеда еще есть время» – и пошел запереть дверь на ключ. Потом он снова сел за стол, отпер средний ящик, вынул оттуда револьвер и положил его поверх бумаг, на самое освещенное место. Сталь оружия лоснилась и отсвечивала огненными бликами.

Ренарде некоторое время глядел на револьвер мутным, как у пьяного, взглядом, потом встал и принялся ходить.

Он шагал по комнате из конца в конец и время от времени останавливался, но тотчас же начинал шагать снова. Внезапно он распахнул дверь в умывальную комнату, окунул полотенце в кувшин с водой и смочил им лоб, как в день убийства. Потом снова зашагал по комнате. Каждый раз, как он проходил мимо стола, сверкающее оружие привлекало его взор, притягивало руку, но он следил за часами и думал: «Еще есть время».

Пробило половину шестого. Тогда он взял револьвер, с ужасной гримасой широко разинул рот и всунул туда дуло, словно собираясь проглотить его. Он простоял так несколько мгновений в неподвижности, держа палец на курке, но потом вдруг, содрогнувшись от ужаса, швырнул револьвер на ковер.

И, рыдая, бросился в кресло:

– Я не могу! Не смею! Господи! Господи! Как мне набраться духу, чтобы покончить с собой!

В дверь постучали; он испуганно вскочил. Слуга за дверью доложил:

– Кушать подано.

Ренарде ответил:

– Хорошо. Иду.

Он поднял револьвер, снова запер его в ящик и взглянул на себя в зеркало, висевшее над камином, чтобы увидеть, не слишком ли искажено лицо. Оно было красное, как всегда, может быть, немного краснее. Только и всего. Он сошел вниз и сел за стол.

Он ел медленно, как бы желая продлить время обеда, как бы боясь опять остаться наедине с самим собой. Затем выкурил в зале несколько трубок, пока убирали со стола. Потом вернулся в свою комнату.

Едва он запер дверь, как тотчас же заглянул под кровать, раскрыл все шкафы, обшарил все углы, осмотрел мебель. Затем зажег свечи на камине и, несколько раз повернувшись кругом, обвел комнату взглядом, полным тоски и ужаса, которые искажали его лицо. Ведь он знал, что увидит ее, как видел каждую ночь, ее, маленькую Рок, маленькую девочку, которую он изнасиловал, а потом задушил.

Каждую ночь повторялось ужасное видение. Сперва в ушах начинался неясный гул, похожий на шум молотилки или далекого поезда на мосту. Он тяжело дышал, задыхался, ему приходилось расстегивать ворот рубашки и пояс. Он ходил по комнате, чтобы помочь кровообращению, пытался читать, петь, но все напрасно. Мысль его против воли возвращалась ко дню убийства и заставляла снова переживать этот день во всех сокровеннейших подробностях, со всеми бурными волнениями, от первой и до последней минуты.

Поднявшись в то утро, в утро того ужасного дня, Ренарде почувствовал легкое головокружение и мигрень, которые приписал жаре, и потому решил остаться в спальне до завтрака. После завтрака он отдыхал, а к вечеру вышел подышать прохладным и тихим воздухом под деревьями своей рощи.

Но как только он вышел из дому, тяжелый и знойный воздух равнины подействовал на него еще более угнетающе. Солнце, еще высоко стоявшее в небе, обдавало опаленную, пересохшую, жаждущую землю потоками жгучего света. Ни единое дуновение ветра не колыхало листьев. Все животные, птицы, насекомые, даже кузнечики умолкли. Дойдя до деревьев, Ренарде пошел по мху, туда, где Брендиль, под необъятным сводом ветвей, давала немного прохлады. Он чувствовал себя плохо. Казалось, чья-то неведомая, невидимая рука сжимает ему горло, и он шел, ни о чем не думая, так как и вообще мало о чем размышлял. Одна лишь смутная мысль преследовала его вот уже три месяца – мысль о женитьбе. Он страдал от одиночества, страдал морально и физически. За десять лет он привык все время ощущать подле себя женщину, привык к ее постоянному присутствию, ежедневным объятиям и испытывал потребность, смутную и настоятельную потребность в непрестанном соприкосновении с нею, в регулярных ласках. После смерти г-жи Ренарде он все время страдал, сам хорошенько не понимая отчего; страдал оттого, что ее юбки больше не задевают его ног в течение всего дня, и, главное, оттого, что он уже не может больше успокаиваться и затихать в ее объятиях. Он вдовел всего полгода, но уже присматривал в окрестностях девушку или вдову, чтобы жениться, как только кончится траур.

У него была целомудренная душа, но мощное тело Геркулеса, и плотские видения начинали тревожить его во сне и наяву. Он отгонял их, они возвращались, и порой он шептал, посмеиваясь сам над собой:

– Я прямо как святой Антоний.

В то утро у него было несколько таких навязчивых видений, и ему вдруг захотелось выкупаться в Брендили, чтобы освежиться и остудить жар в крови.

Густые ивы скрывали эту прозрачную заводь, где течение отдыхало и подремывало, прежде чем снова пуститься в путь. Приблизившись, Ренарде услышал тихий шорох, легкие всплески, вовсе не походившие на плеск воды о берег. Он осторожно раздвинул ветки и посмотрел. Девочка, совсем голая, вся белая в прозрачных волнах, шлепала по воде обеими руками, подпрыгивая и грациозно кружась. Уже не ребенок, но еще не женщина, полная, вполне сформировавшаяся, она казалась скороспелым подростком, быстро вытянувшимся и почти созревшим. Ренарде не шевелился, оцепенев от удивления и тревоги, прерывисто дыша в каком-то странном, щемящем волнении. Он стоял, и сердце его стучало, как будто сбылся один из его чувственных снов, как будто недобрая фея явила ему это волнующее, слишком юное создание, эту маленькую деревенскую Венеру, рожденную пеною ручейка, подобно той великой, родившейся из морских волн.

Вдруг девочка вышла из воды и, не замечая Ренарде, пошла прямо на него, чтобы взять платье и одеться. Она приближалась, ступая мелкими, неуверенными шажками, остерегаясь острых камешков, а он чувствовал, что его толкает к ней какая-то непреодолимая сила, какое-то животное вожделение: оно воспламеняло всю его плоть, наполняло безумием душу, заставляло его дрожать с головы до ног.

Девочка задержалась на несколько мгновений за ивой, скрывавшей Ренарде. Тогда, теряя рассудок, он раздвинул ветви, ринулся на нее и обхватил ее обеими руками. Она упала, слишком ошеломленная, чтобы сопротивляться, слишком перепуганная, чтобы позвать на помощь, и он овладел ею, сам не сознавая, что делает.

Он очнулся от своего преступления, как от кошмара. Девочка заплакала.

Он сказал:

– Замолчи, замолчи. Я дам тебе денег.

Но она не слушала и плакала навзрыд.

Он повторял:

– Да замолчи же, замолчи. Замолчи!

Она начала отчаянно вопить, извиваясь, чтобы высвободиться.

Тут он понял, что погиб, и схватил ее за горло, чтобы остановить пронзительные, ужасные крики. Но она продолжала отбиваться с отчаянной силой существа, спасающего свою жизнь, и он сжал своими огромными руками ее маленькое горло, вздувшееся от крика, сжал его так бешено, что мгновенно задушил девочку, хотя вовсе не думал об убийстве, а просто хотел заставить ее замолчать.

Потом он вскочил, обезумев от ужаса.

Она лежала перед ним, окровавленная, с почерневшим лицом. Он хотел бежать, но в его смятенной душе проснулся тот таинственный, смутный инстинкт, который руководит всеми живыми существами в минуту опасности.

Ренарде сперва решил бросить тело в воду, но какое-то другое побуждение толкнуло его к платью девочки. Он собрал вещи в небольшой узел, перевязал его веревкой, оказавшейся в кармане, и спрятал в глубокую яму в реке, под корягой, корни которой уходили в воду.

Потом он удалился крупными шагами, прошел по лугам, сделал большой обход, чтобы его видели крестьяне, живущие далеко, на другом конце округи, и, вернувшись в обычный час к обеду, рассказал слугам весь маршрут своей прогулки.

Как ни странно, в ту ночь он спал, спал тяжелым, животным сном, как, должно быть, спят иногда приговоренные к смерти. Проснулся он на рассвете, но не вставал, дожидаясь обычного часа, терзаемый страхом при мысли, что преступление будет обнаружено.

Затем ему пришлось присутствовать при следствии и осмотрах. Он участвовал во всем, как лунатик, как одержимый галлюцинацией, различая людей и предметы, точно сквозь сон, точно в пьяном тумане, с тем ощущением нереальности, которое смущает ум в часы великих катастроф.

Только раздирающий вопль матушки Рок схватил его за сердце. В этот миг он готов был броситься к ее ногам и крикнуть: «Это я». Но он сдержался. Все же ночью он выловил из воды сабо убитой и поставил у порога матери.

Пока длилось дознание, пока ему надо было направлять и сбивать со следа правосудие, он был полон спокойствия, самообладания, он был изворотлив, он улыбался. Он невозмутимо обсуждал с чиновниками все догадки, приходившие им на ум, опровергал их мнения, оспаривал их доводы. Он находил даже некоторое острое и мучительное наслаждение в том, чтобы мешать их розыскам, путать их предположения, оправдывать тех, кого они считали подозрительными.

Но с того дня, как прекратились поиски, он стал раздражителен, еще более вспыльчив, чем обычно, хотя и сдерживал вспышки гнева. При внезапном шуме он испуганно вскакивал; малейший пустяк заставлял его трепетать; если ему на лоб садилась муха, он содрогался с головы до ног.

Им овладела непреодолимая потребность движения, заставлявшая его совершать невероятные переходы, оставаться на ногах ночи напролет и все время шагать по комнате.

Не то чтобы его терзали угрызения совести. Его грубая натура не поддавалась никаким оттенкам чувств или морального страха. Человек энергичный и даже буйный, рожденный для того, чтобы воевать, опустошать завоеванные страны, изничтожать побежденных, человек со свирепыми инстинктами охотника и вояки, он не дорожил человеческой жизнью. Хотя он и уважал церковь из политических соображений, но сам не верил ни в бога, ни в черта и, следовательно, не ожидал в будущей жизни ни кары, ни воздаяния за поступки, совершенные в жизни земной. Веру ему заменяла туманная философия, составленная из самых разнообразных идей энциклопедистов прошлого столетия; религию он расценивал как моральную санкцию закона, причем полагал, что и то и другое изобретено людьми для упорядочения социальных отношений.

Убить кого-нибудь на дуэли, или на войне, или в ссоре, или по нечаянности, или из мести, или даже из бахвальства он считал забавным, молодецким делом, и это оставило бы в его душе не больше следа, чем выстрел по зайцу; но убийство девочки глубоко его потрясло. Он совершил его в припадке неудержимого безумия, в каком-то чувственном вихре, затмившем его рассудок. И он сохранил в своем сердце, сохранил в своем теле, сохранил на губах, сохранил даже в своих пальцах убийцы какую-то звериную, пронизанную беспредельным страхом любовь к этой девочке, захваченной им врасплох и столь подло умерщвленной. Его мысль постоянно возвращалась к ужасной сцене, и, сколько бы он ни пытался отогнать образ убитой, сколько бы ни отстранял его от себя с ужасом, с отвращением, он все же чувствовал, что этот образ не выходит у него из головы и беспрестанно вьется вокруг, выжидая возможности явиться ему.

Он стал бояться вечеров, бояться падавших вокруг него теней. Он еще не знал, почему сумерки казались ему страшными, но инстинктивно опасался их; он чувствовал, что они населены ужасами. Ясность дня не располагает к страхам. Днем все предметы и живые существа видны, и потому встречаются только естественные предметы и существа, которым не страшно показаться на свету. Но глухая ночь, ночь плотная, как стена, пустая, бесконечная ночь, такая черная, такая огромная, где можно соприкоснуться с ужаснейшими вещами, ночь, где блуждает, где рыщет таинственный страх, таила, казалось ему, неведомую опасность, близкую и грозную. Какую же?

Скоро он это узнал.

Как-то поздно вечером, когда ему не спалось и он сидел в своем кресле, ему показалось, что штора на окне шевелится. Он замер от волнения, сердце у него забилось; штора больше не двигалась; но вот она колыхнулась снова, или ему почудилось, что она колышется. Он не смел встать, не смел перевести дух; а между тем он был не трус, ему часто приходилось драться, и он был бы не прочь повстречаться с ворами у себя в доме.

Но действительно ли штора шевелилась? Он задавал себе этот вопрос, боясь, не обманывает ли его зрение. Притом же это была такая малость – легкое колыхание ткани, чуть заметный трепет складок, еле уловимая рябь, как от дуновения ветра. Ренарде ждал, не сводя глаз с окна, вытянув шею; но вдруг вскочил, стыдясь своего испуга, шагнул к окну, схватил занавески обеими руками и широко раздвинул их. Сначала он не увидел ничего, кроме черных стекол, черных и блестящих, как чернила. Ночь, огромная, непроницаемая ночь, простиралась за ними до невидимого горизонта.

Он стоял лицом к лицу с этим беспредельным мраком и вдруг увидел где-то вдалеке свет, который двигался. Он прижался лицом к стеклу, думая, что это, верно, какой-нибудь браконьер ловит раков в Брендили, потому что было уже за полночь, а светилось в роще у самой воды. Ренарде все еще не мог как следует различить, что там такое, и щитком приставил руки к глазам, но вдруг свет превратился в сияние, и он увидел маленькую Рок, голую и окровавленную, на мху.

В ужасе он отшатнулся от окна, задел за кресло и упал на пол. Он пролежал так несколько минут, потрясенный до глубины души, потом сел и стал рассуждать. Это галлюцинация, вот и все, галлюцинация, вызванная тем, что какой-то ночной вор бродит по берегу с фонарем. Да и неудивительно, что воспоминание о преступлении порой вызывает перед ним образ убитой.

Он поднялся на ноги, выпил стакан воды и снова сел. Он думал: «Что делать, если это возобновится?» А он был убежден, он чувствовал, что это возобновится. Окно уже притягивало его взгляд, призывало, манило. Чтобы не видеть его, он переставил стул, взял книгу и попытался читать, но услышал, что позади него как будто что-то движется, и быстро повернулся вместе с креслом. Штора шевелилась; да, на этот раз она действительно шевелилась; тут уж не оставалось сомнений. Он вскочил, дернул штору с такой силой, что сорвал ее вместе с карнизом, и жадно прильнул лицом к стеклу. Он не увидел ничего. За окном все было черно, и он с облегчением перевел дух, как человек, которого только что спасли от смерти.

Он вернулся, сел в кресло, но почти тотчас же его снова охватило желание посмотреть в окно. С той минуты, как штора упала, оно зияло, как темная дыра, угрожающая и зовущая в темноту полей. Чтобы не поддаться опасному соблазну, он разделся, потушил свет, лег и закрыл глаза.

Он ждал сна, лежа неподвижно на спине и чувствуя, что кожа у него стала влажной и горячей. Вдруг яркий свет проник через его закрытые веки. Он открыл глаза, думая, что в доме пожар. Но все было темно, и он приподнялся на локте, стараясь разглядеть окно, которое по-прежнему непреодолимо влекло его к себе. Он так пристально всматривался, что разглядел несколько звезд, встал, ощупью прошел по комнате, нащупал вытянутыми руками оконные стекла и прислонился к ним лбом. Там вдали, под деревьями, тело девочки мерцало, как фосфор, освещая окружающую тьму!

Ренарде вскрикнул, бросился к постели и пролежал до утра, спрятав голову под подушку.

С этого времени жизнь его стала невыносимой. Он проводил дни в паническом ожидании ночи, и каждую ночь видение повторялось. Как только Ренарде запирался в комнате, он пытался бороться, но тщетно. Непреодолимая сила поднимала его и толкала к окну, как будто для того, чтобы вызвать призрак, и он тотчас же являлся ему – сначала на месте преступления, с раскинутыми руками, раскинутыми ногами, так, как нашли тело. Потом мертвая вставала и приближалась мелкими шажками, как живая девочка, выйдя из воды. Она тихо подходила, все прямо, по газону, по клумбам увядших цветов и поднималась по воздуху к окну Ренарде. Она подходила к нему, как подходила в день преступления к тому месту, где стоял убийца. И он отступал перед видением, пятился к кровати и падал на нее, зная, что девочка вошла, теперь стоит за шторой и штора сейчас колыхнется. И он до утра глядел на занавеску, не сводя с нее глаз, беспрестанно ожидая, что вот-вот из-за нее выйдет его жертва. Но она больше не показывалась, она пряталась за шторой, и ткань иногда колыхалась. Вцепившись сведенными пальцами в одеяло, Ренарде судорожно сжимал его, как сжал тогда горло маленькой Рок. Он прислушивался к бою часов, слушал в тишине стук маятника и глухие удары собственного сердца. Несчастный страдал так, как никогда еще не страдал никто.

Лишь когда на потолке появлялась белая полоска, предвещавшая приближение дня, Ренарде чувствовал, что избавился от наваждения, что он наконец один, совершенно один в комнате; тогда он ложился снова и спал несколько часов тревожным, лихорадочным сном, часто возвращаясь и во сне к тому же ужасному видению, что и наяву.

В полдень, спускаясь к завтраку, он чувствовал себя совершенно разбитым, как после страшного утомления, и почти не прикасался к еде, неотступно терзаясь страхом перед той, которую ему предстояло увидеть следующей ночью.

А между тем он сознавал, что это вовсе не видение, что мертвые не возвращаются; это его больная душа, его душа, одержимая одной мыслью, одним незабываемым воспоминанием, единственная причина его страданий, это она напоминает ему об умершей, воскрешает ее, призывает и являет его глазам, запечатлевшим неизгладимый образ. Но он знал и то, что он неизлечим, что ему никогда не избавиться от яростного преследования собственной памяти, и решил лучше умереть, чем терпеть эту пытку.

Тогда он начал думать, как покончить с собой. Ему хотелось, чтобы смерть была простой, естественной и не дала бы повода думать о самоубийстве. Он дорожил своей репутацией, именем, завещанным ему предками; кроме того, если бы его смерть вызвала подозрения, то, наверное, вспомнили бы о нераскрытом злодеянии, о неразысканном убийце, и тогда его не замедлили бы обвинить в преступлении.

Странная мысль засела у него в голове, мысль о том, чтобы его раздавило дерево, у подножия которого он убил маленькую Рок. И он решил срубить свою рощу и симулировать несчастный случай. Но бук отказался переломить ему спину.

Вернувшись домой в полном отчаянии, он схватил револьвер, но так и не смог выстрелить.

Пробил час обеда; он поел, потом вернулся к себе. Он не знал, что делать. Он впервые отступил перед смертью и теперь чувствовал себя трусом. Только что он был готов, собрался с духом, был полон мужества и твердости, а теперь ослабел и начал бояться смерти не меньше, чем покойницы.

Он шептал: «Я не смогу, я больше не смогу» – и с ужасом глядел то на оружие, лежавшее на столе, то на штору, скрывавшую окно. И, кроме того, ему казалось, что, как только оборвется его жизнь, произойдет нечто ужасное! Что же? Что именно? Может быть, их встреча? Ведь она подстерегала, она ждала, она призывала его; затем-то она и являлась каждый вечер, чтобы в свою очередь овладеть им, осуществить свою месть, заставить его умереть.

Он принялся рыдать, как ребенок, повторяя: «Я не смогу, я больше не смогу». Потом упал на колени, шепча: «Господи, господи!» – хотя и не верил в бога. И он действительно не решался больше взглянуть ни на окно, где, как он знал, притаилось привидение, ни на стол, где сверкал револьвер.

Но вот он поднялся и громко сказал:

– Так больше продолжаться не может. Надо кончать.

От звука собственного голоса в тишине комнаты у него пробежала дрожь по телу; но, не будучи в силах что-нибудь предпринять, чувствуя, что палец снова откажется спустить курок, он лег в постель, спрятал голову под одеяло и стал думать.

Надо было изобрести что-нибудь, что заставило бы его умереть, найти какую-нибудь уловку против самого себя, которая не допускала бы никаких колебаний, никаких промедлений, никаких сожалений. Он завидовал осужденным, которых под конвоем ведут на эшафот. О, если бы он только мог попросить кого-нибудь пристрелить его; если бы он мог излить свою душу, открыть свое преступление верному другу, который бы не выдал его, и от него принять смерть! Но кого просить о такой страшной услуге? Кого? Он перебрал всех своих знакомых. Доктор? Нет. Он, наверно, проболтался бы. Вдруг неожиданная мысль пришла ему в голову. Надо написать следователю, с которым он близко знаком, и донести ему на самого себя. Он обо всем расскажет в своем письме – о преступлении, о перенесенных мучениях, о решимости умереть, о своих колебаниях, о средстве, к которому прибегает, чтобы поддержать свое слабеющее мужество. Он будет умолять следователя во имя их старой дружбы уничтожить это письмо, как только он узнает, что виновный сам покарал себя. Ренарде мог рассчитывать на этого чиновника, зная его как человека верного, скромного, неспособного даже на необдуманное слово. Следователь принадлежал к числу людей с непоколебимой совестью, которой управляет, владеет и руководит только разум.

Когда Ренарде пришел к такому решению, необычайная радость наполнила его сердце. Теперь он спокоен. Он не спеша напишет письмо, на рассвете опустит его в ящик, прибитый к стене мызы, потом поднимется на башню, чтобы увидеть оттуда, как придет почтальон, а когда человек в синей блузе уйдет, бросится вниз головой и разобьется о скалы, на которых стоит фундамент. Предварительно он позаботится, чтобы его заметили рабочие, вырубающие рощу. Потом он взберется на выступ мачты для флага, который поднимают в праздничные дни, сломает мачту одним ударом и упадет вместе с ней. Кто усомнится в том, что это несчастный случай? А он разобьется насмерть. Это несомненно, если принять во внимание его вес и высоту башни.

Он тотчас же встал с кровати, сел за стол и начал писать; он не упустил ничего, ни одной подробности преступления, ни одной подробности своей жизни, полной отчаяния, ни одной подробности терзаний своего сердца, и закончил письмо заявлением, что сам вынес себе приговор, что сам себя покарает, как преступника, и умоляет своего друга, своего старого друга о том, чтобы память его осталась неопороченной.

Кончив письмо, он заметил, что рассвело. Он вложил письмо в конверт, запечатал, надписал адрес, легкими шагами сбежал с лестницы, дошел до маленького белого ящика, прикрепленного к стене на углу мызы, и, опустив письмо, которое жгло ему руку, быстро вернулся в дом, запер входную дверь на засов и поднялся на башню, чтобы дождаться прихода почтальона, который унесет с собою его смертный приговор.

Теперь он чувствовал себя спокойным, освобожденным, спасенным!

Холодный и сухой ветер, ледяной ветер дул ему в лицо. Он жадно вдыхал его, открыв рот, впивая его морозную ласку. По небу разливался яркий багрянец, багрянец зимы, и вся равнина, белая от инея, сверкала под первыми лучами солнца, словно ее посыпали толченым стеклом. Ренарде стоял с обнаженной головой и смотрел на широкие просторы, на луга слева и на село справа, где уже начинали дымиться трубы для утренней трапезы.

Он видел и Брендиль, она текла внизу, между скалами, о которые он сейчас разобьется. Он чувствовал, что возрождается в этой прекрасной ледяной заре, чувствовал, что полон сил, полон жизни. Свет обдавал, окружал его, проникал в него, как надежда. Тысячи воспоминаний поднимались в нем, воспоминаний о таких же утрах, о быстрой ходьбе по твердой земле, звенящей под ногами, об удачной охоте по берегам озер, где спят дикие утки. Все радости, которые он любил, все радости существования теснились в его памяти, разжигали в нем новые желания, будили могучие вожделения его деятельного, сильного тела.

Он собирается умереть? Зачем? Он собирается сейчас покончить с собой только потому, что испугался тени? Испугался того, чего нет? Он богат, он еще молод! Какое безумие! Достаточно развлечься, уехать, отправиться в путешествие, чтобы все забылось! Ведь сегодня ночью он не видел девочку, потому что его ум был озабочен и отвлечен иными мыслями. Так, может быть, он вообще ее не увидит больше? И если даже она еще будет являться ему в этом доме, то не последует же она за ним в другое место! Земля велика, перед ним еще долгое будущее! К чему умирать?

Взгляд его блуждал по лугам, и он заметил синее пятно на тропинке вдоль берега Брендили. Это шел Медерик – доставить письма из города и взять письма из села.

Ренарде вздрогнул; острая боль пронзила его, и он бросился вниз по винтовой лестнице, чтобы взять обратно свое письмо, потребовать его от почтальона. Теперь ему было все равно, увидят ли его; он бежал по траве, покрытой ночным инеем, и прибежал к ящику на углу мызы одновременно с почтальоном.

Тот уже открыл маленькую деревянную дверцу и вынимал из ящика несколько писем, опущенных туда местными жителями.

– Добрый день, Медерик, – сказал Ренарде.

– Добрый день, господин мэр.

– Вот что, Медерик, я опустил в ящик письмо, но оно мне нужно. Пожалуйста, дайте мне его.

– Хорошо, господин мэр, отдадим.

И почтальон поднял глаза. Лицо Ренарде поразило его: сизые щеки, мутные, глубоко запавшие глаза, обведенные черными кругами, растрепанные волосы, всклокоченная борода, развязанный галстук. Видно было, что он не ложился.

Почтальон спросил:

– Уж не больны ли вы, господин мэр?

Ренарде, сообразив вдруг, что имеет, наверно, очень странный вид, растерялся и забормотал:

– Нет… нет… Я просто вскочил с постели, чтобы взять у вас это письмо… Я спал… понимаете?

Смутное подозрение шевельнулось в уме отставного солдата.

– Какое письмо? – спросил он.

– Да вот, которое вы мне сейчас отдадите.

Но теперь Медерик колебался: поведение мэра казалось ему неестественным. Может быть, в письме скрыта какая-нибудь тайна, какая-нибудь политическая тайна? Он знал, что Ренарде не республиканец, и был знаком со всеми уловками, со всеми ухищрениями, к которым прибегают перед выборами. Он спросил:

– Кому адресовано это письмо?

– Господину Пютуану, следователю; вы знаете, моему другу, господину Пютуану.

Почтальон порылся в своих бумагах и нашел письмо, которое у него требовали. Он принялся разглядывать его, вертел в руках, крайне озадаченный и смущенный, боясь, как бы не сделать большой ошибки, но как бы и не нажить врага в лице мэра.

Видя его нерешительность, Ренарде сделал движение, чтобы схватить письмо и вырвать его. Этот резкий жест убедил Медерика в том, что дело идет о важной тайне, и он решил выполнить свой долг во что бы то ни стало.

Поэтому он бросил конверт в сумку, закрыл ее и сказал:

– Нет, не могу, господин мэр. Раз письмо к судебным властям, – значит, не могу.

Невыразимая тревога сжала сердце Ренарде.

– Но ведь вы же меня знаете. Ведь вы, наконец, знаете мой почерк. Говорю вам, что мне нужно это письмо.

– Не могу.

– Послушайте, Медерик, вы знаете, что я не стану вас обманывать. Я вам говорю, что письмо мне нужно.

– Нет. Не могу.

В необузданной душе Ренарде вспыхнул гнев.

– Берегитесь, черт возьми! Вы знаете, я шутить не люблю, и вы у меня, любезный, живо слетите с места. Наконец, я мэр, я приказываю вам вернуть мне письмо.

Почтальон решительно ответил:

– Нет, не могу, господин мэр!

Тогда Ренарде вне себя схватил его за руку, чтобы отнять сумку, но почтальон высвободился одним рывком и отступил, подняв дубину. Не теряя самообладания, он произнес:

– Не троньте, господин мэр, не то я дам сдачи. Осторожнее. Я выполняю свой долг!

Чувствуя себя погибшим, Ренарде внезапно смирился, притих и стал молить, как плачущий ребенок:

– Ну, ну, друг мой, верните же мне это письмо. Я вас отблагодарю, я вам дам денег. Знаете что, я вам дам сто франков, слышите – сто франков!

Почтальон повернулся к нему спиной и пустился в путь.

Ренарде шел за ним, задыхаясь и бормоча:

– Медерик, Медерик, послушайте, я вам дам тысячу франков. Слышите – тысячу франков!

Тот шагал, не отвечая. Ренарде продолжал:

– Я обеспечу вас… слышите, дам сколько хотите… Пятьдесят тысяч франков… Пятьдесят тысяч за это письмо… Ну что вам стоит?… Не хотите?… Ну, хорошо – сто тысяч… слышите, сто тысяч франков… понимаете? Сто тысяч… Сто тысяч!..

Почтальон обернулся; лицо его было строго, взгляд суров.

– Довольно, а то я повторю на суде все, что вы мне тут наговорили.

Ренарде остановился как вкопанный. Все было кончено. Надежды не оставалось. Он повернул обратно и пустился бежать к дому, как затравленный зверь.

Медерик тоже остановился, с изумлением глядя на это бегство. Он увидел, что мэр вернулся домой, но решил подождать, словно был уверен, что сейчас должно произойти что-то необычайное.

И действительно, вскоре высокая фигура Ренарде показалась на верхушке башни Ренар. Он метался по площадке, как безумный, потом обхватил мачту флага, начал бешено трясти ее, тщетно пытаясь сломать, и вдруг, как пловец, бросающийся вниз головой, ринулся в пустоту, вытянув вперед руки.

Медерик побежал на помощь. Пробегая по парку, он увидел дровосеков, которые шли на работу. Он окликнул их, сказал, что случилось несчастье, и они нашли у подножия башни окровавленное тело, с головой, размозженной о скалу. Брендиль омывала эту скалу, и по ясной, тихой воде, широко разливавшейся в этом месте, текла длинная розовая струйка мозга, смешанного с кровью.

Copyright © 2016 by Michael Chabon

All rights reserved

© Е. Доброхотова-Майкова, перевод, примечания, 2017

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2017

Издательство ИНОСТРАНКА®

* * *

Шейбон – вероятно, самый демократичный из наших великих писателей со времен Апдайка.

Пожалуй, это самая глубокая и трогательная работа прославленного лауреата Пулицеровской премии за всю его карьеру.

Лихой вымысел, ювелирно маскирующийся под искренний мемуар… Восхитительно.

Кто, кроме Шейбона, смог бы сплести в настолько блистательное целое магию и ракетостроение? Не говоря уж обо всем остальном.

Wall Street Journal

Неимоверно увлекательная история о семейных тайнах, которые чувствуешь, но не видишь – как темное вещество в сердце каждой семьи.

Washington Post

Смелое, мастерски выписанное признание в любви к целому поколению.

New York Review of Books

История безрассудства, смелости и утраты, разворачивающаяся в масштабах всего XX века.

Kansas City Star

Ну почему весь мир не может быть так же наполнен любовью, как «Лунный свет»?

Роберт Кристгау (The Village Voice)

Новейший роман Шейбона подобен слоеному пирогу из семейных легенд и романтически окрашенных воспоминаний. Он отнюдь не лишен структуры, но определяется она скорее логикой памяти, нежеланием спрямлять углы. Траектория повествования ведет сложным зигзагом через пространство и время, от Германии военной поры до современной Америки…

Шейбон – прирожденный рассказчик длинных историй, у него дар нагнетать напряжение и разжигать читательский интерес. Очень понятно, почему его самая известная книга «Необыкновенные приключения Кавалера и Клея» – это история о том, как изобретали супергероев для комиксов, ведь его собственные герои всегда наполовину масштабнее обычных людей. Действительно, можно представлять его книги как комиксы в прозе, где очень яркие и живые метафоры выполняют роль линии и цвета. Такие маленькие вспышки словесной магии случаются практически на каждой странице «Лунного света».

Имя Шейбон стоит запомнить – во-первых, потому, что у него есть еще несколько (непереведенных) книг, во-вторых, ему всего сорок, так что, может статься, лет через двадцать он будет не апдайк, так сэлинджер.

Лев Данилкин (Афиша, 2005)

Его романы – это взрывная смесь из всего, что мы любим.

Лиза Биргер (The Village)

Посвящается им

На самом деле никакой темной стороны Луны нет.

Строго говоря, она вся темная.

Вернер фон Браун

Предисловие автора

В этих мемуарах я следовал фактам, если только факты не вступали в противоречие с моими воспоминаниями, задачей рассказчика или истиной, как я предпочитаю ее понимать. Могу заверить читателей, что, допуская вольности в именах, датах, местах, событиях и разговорах, а также в характерах, мотивах и взаимодействии исторических лиц и родственников, я строго держался принципа ни в чем себе не отказывать.

1
«Аэро-би» – американские метеорологические ракеты, разработанные по заказу ВМС США. Усовершенствованная версия «Аэро-би», Aerobee-Hi, предназначенная для исследования верхних слоев атмосферы, выпускалась с 1952 года.

I

Вот эта история, как я ее слышал. Когда Элджер Хисс вышел из тюрьмы2
Когда Элджер Хисс вышел из тюрьмы … – Элджер Хисс (1904–1996) – американский государственный деятель и дипломат. Соратник президента Ф. Д. Рузвельта, участник создания ООН, первый Генеральный секретарь ООН в 1945-м, президент Фонда Карнеги. В 1948 году был обвинен в передаче секретных документов КГБ, и, хотя срок давности по обвинениям в госизмене вышел, в 1950-м его осудили на пять лет за дачу ложных показаний. Из этого срока он отбыл три с половиной года и в 1954-м вышел на свободу.

Его никто не брал на работу. Он окончил Гарвардскую юридическую школу, служил секретарем у Оливера Уэнделла Холмса3
…служил секретарем у Оливера Уэнделла Холмса … – Оливер Уэнделл Холмс-младший (1841–1935) – американский юрист и правовед, многолетний член Верховного суда США, автор работы «Общее право» и самый часто цитируемый американский юрист.

И участвовал в создании ООН, но притом был разоблаченным агентом мирового коммунизма и отсидел за дачу ложных показаний. Он опубликовал мемуары, такие скучные, что никто их не читал. Жена от него ушла. Он остался без денег и без надежды на будущее. В конце концов кто-то из бывших друзей сжалился и по блату устроил его в компанию, делавшую из струнной проволоки заколки для волос. «Федеркомс инкорпорейтед» поначалу процветала, затем более мощный конкурент стал копировать ее модели, воровать ее торговые марки и сбивать цены. Продажи упали. Лишних мест в штате не было. Чтобы освободить место для Хисса, кого-нибудь надо было уволить.

В заметке от 25 мая 1957 года, сообщавшей об аресте моего деда, «Дейли ньюс» со слов неназванного сослуживца охарактеризовала его как «человека тихого и незаметного». Для коллег по отделу продаж в «Федеркомс» он был фетровой шляпой на вешалке в углу – самым работящим и самым никчемным сотрудником отдела. В обеденный перерыв он уединялся со своим сэндвичем и читал «Небо и телескоп» или «Авиационный еженедельник». Про него знали, что он водит «кросли», женат на иностранке, воспитывает дочь-подростка и живет с ними где-то в самой глухой части округа Берген. До ареста дед хоть как-то проявил себя перед сотрудниками лишь дважды. Во время пятой игры международного чемпионата по баскетболу в отделе сломалось радио, и дед его починил: нашел перегоревшую лампу и заменил исправной, которую вытащил из телефонного коммутатора. Другой раз рекламщик фирмы рассказал, что столкнулся с моим дедом в миллбернском театре «Пейпер-Милл», где его жена-иностранка ни много ни мало играла Серафину в «Татуированной розе»4
…где его жена-иностранка ни много ни мало играла Серафину в «Татуированной розе». – «Татуированная роза» (1951) – пьеса Теннесси Уильямса.

Больше о нем ничего не знали, и деда такое положение, видимо, устраивало. Его уже давно не пытались втянуть в разговор. Ему случалось улыбаться, но смеха его никто не слышал. Если у деда были мнения о политике – или вообще какие-либо мнения, – для сотрудников «Федеркомс инкорпорейтед» они оставались тайной. Начальство сочло, что такого работника можно уволить без ущерба для корпоративного духа.

Вскоре после девяти часов утра двадцать четвертого мая директор «Федеркомс» услышал шум в приемной, где сидела смышленая девица, ограждавшая его от кредиторов и налоговых инспекторов. Мужской голос что-то требовал с настойчивостью, быстро перераставшей в гнев. Интерком на директорском столе тренькнул раз-другой. Раздался звон стекла, затем звук, словно телефонную трубку с размаху шваркнули на аппарат. Прежде чем директор успел встать с кресла и выяснить, что происходит, в кабинет вдвинулся мой дед. Он потрясал черной телефонной трубкой (в те времена это было тупое орудие), за которой тянулись три фута оборванного провода.

В конце тридцатых дед в промежутках между обыгрыванием простаков в бильярд проучился четыре года в Дрексельском технологическом, зарабатывая на учебу грузчиком пианино в магазине «Уонамейкер». Плечи у него были в ширину дверного проема. Курчавые волосы, которые он ежедневно приглаживал бриолином, растрепались и стояли копной. Лицо так налилось кровью, что казалось загорелым. «Я ни разу не видел человека в такой ярости, – сообщил „Дейли ньюс“ очевидец. – Мне показалось, от него пахнет дымом».

Директор «Федеркомс» сделал для себя неприятное открытие, что час назад уволил психопата.

– В чем дело? – спросил он.

Вопрос был бессмысленный, и мой дед не удостоил его ответом. Он вообще не любил говорить то, что и так ясно. Вопросы, считал он, чаще всего задают, чтобы заполнить зону молчания, притормозить его, деда, переключить его внимание и энергию. В любом случае он всегда не дружил со своими чувствами. Мой дед ухватил конец провода и дважды обернул вокруг левой руки.

Директор попытался встать, но его ноги застряли под столом. Кресло откатилось назад и упало, дребезжа колесиками. Он завопил. Это был зычный вопль, почти йодль. Когда мой дед навалился на директора, тот вывернулся в сторону окна, выходящего на Восточную Пятьдесят вторую улицу, и успел заметить, что на тротуаре внизу вроде бы собирается толпа.

Дед набросил телефонный провод на горло директора. У него было минуты две до того, как ракета его гнева сожжет свое топливо и начнет спуск к Земле. Нескольких минут вполне бы хватило. Во время Второй мировой войны деда научили пользоваться гарротой1
Кусок все той же струнной проволоки, обычно спрятанный в обувном шнурке. (Здесь и далее примеч. авт.)

Он знал, что задушить, умеючи, можно очень быстро.

– О господи, – выговорила секретарша мисс Мангель, запоздало появляясь на пороге.

Мисс Мангель не растерялась, когда дед ворвался в кабинет; позже она рассказывала, что ей показалось, будто от него пахнет дымом. Она успела дважды нажать кнопку интеркома, прежде чем дед вырвал у нее трубку. Он схватил интерком и выдернул провод из гнезда.

– Вы за это ответите, – сказала мисс Мангель.

Пересказывая эту историю тридцать два года спустя, дед ставил рядом с именем мисс Мангель галочку восхищения, но тогда ракета его гнева была в середине восходящей ветви параболы, и слова секретарши дали ей новый импульс. Дед швырнул интерком в окно. Звук, услышанный директором, издал аппарат, вылетая сквозь стекло на улицу.

Услышав снизу возмущенный крик, мисс Мангель подошла к окну посмотреть. На тротуаре сидел мужчина в сером костюме и смотрел на нее снизу вверх. Левое стекло его круглых очков было залито кровью. Он смеялся2
Про человека, которого нечаянно чуть не зашиб (по счастью, аппарат лишь немного задел его голову), мой дед знал только, что тот не стал подавать иск. «Дейли ньюс» разыскала жертву. Это оказался Иржи Носек, глава чехословацкого представительства в международном органе, к созданию которого приложил руку Элджер Хисс. «Впервые высокопоставленного коммунистического деятеля задело пролетающим телефонным аппаратом, – писал корреспондент „Дейли ньюс“ тоном преувеличенной серьезности. – Носек заявил, что, как настоящий чех, должен смеяться над всем, что его не убило».

Столпившиеся вокруг прохожие предлагали помощь. Вахтер сказал, что сейчас вызовет полицию. Тут-то мисс Мангель и услышала вопли шефа. Она отвернулась от окна и вбежала в кабинет.

На первый взгляд помещение казалось пустым. Затем она услышала скрип обуви по линолеуму – раз, второй. Над столом показался затылок моего деда и снова исчез. Храбрая мисс Мангель обошла стол. Ее начальник лежал ничком. Мой дед сидел у того на спине, подавшись вперед, и душил его импровизированной гарротой. Директор бился и сучил ногами, силясь перевернуться на спину. Мертвую тишину нарушал лишь звук, с которым скребли по линолеуму носки его дорогих кожаных туфель.

Мисс Мангель схватила с директорского стола нож для бумаг и вонзила деду в левое плечо. По оценке деда, высказанной много лет спустя, этот поступок тоже заслуживал галочки.

Нож вошел не больше чем на полдюйма, но резкая боль блокировала какой-то телесный канал гнева. Дед засопел. «Я как будто проснулся», – сказал он, когда первый раз излагал мне эту историю меньше чем за неделю до смерти. Он снял провод с директорской шеи и смотал с руки, на которой остались глубокие борозды. Трубка с грохотом упала на пол. Дед встал, упираясь подошвами в пол по обе стороны от директора, и шагнул вбок. Директор перекатился на спину, сел, затем отполз на заду в промежуток между двумя шкафчиками. Он со всхлипом втянул воздух. В падении он прикусил нижнюю губу, и сейчас зубы у него были розовые от крови.

Мой дед повернулся к мисс Мангель. Вытащил нож для бумаг из плеча и положил на директорский стол. Когда его приступы гнева иссякали, можно было видеть, как к глазам приливает раскаяние.

– Простите меня, – сказал он мисс Мангель и директору.

Думаю, он сказал это также моей матери, которой в то время было четырнадцать, и бабушке, хотя уж ее-то вины тут было не меньше. Возможно, оставалась еще маленькая надежда на прощение, но дед говорил так, будто не ждет его, да, в общем-то, и не хочет.

* * *

Дед умирал от рака костей, и врач для обезболивания прописал ему гидроморфон. Я заглянул попрощаться с дедом примерно в те дни, когда немцы ломали Берлинскую стену, и мягкий молот опиоида как раз пробил брешь в его привычке молчать. На меня полились рассказы о несчастьях, о сомнительном везении, о подвигах и неудачах. Мама устроила его в своей гостевой спальне, и к тому времени, как я добрался до Окленда, ему уже кололи почти двадцать миллиграмм в день. Дед заговорил, не успел я сесть рядом с кроватью. Это выглядело так, будто он меня ждал, но, наверное, он просто чувствовал, что время поджимает.

Воспоминания шли в произвольном порядке, кроме первого, оно же самое раннее.

– Рассказывал ли я тебе, – спросил он, беспечно развалясь на своем паллиативном облаке, – как выбросил котенка в окно?

Я не сказал – ни тогда, ни в последующие дни до того, как дед погрузился в это облако окончательно, – что он вообще почти ничего не говорил мне про свою жизнь. Мне еще только предстояло узнать о нападении на директора «Федеркомс инкорпорейтед», поэтому я не мог заметить в ответ, что в его автобиографии рано наметился мотив дефенестрации. Позже, когда он поведал мне о мисс Мангель, интеркоме и чешском дипломате, я предпочел оставить остроумное замечание при себе.

– Он разбился насмерть? – спросил я.

Я ел из чашки малиновые мармеладные шарики. Дедов желудок ничего не принимал, кроме этих шариков и ложки-двух куриного бульона, который мама готовила ему по рецепту бабушки, родившейся и выросшей во Франции, – по этому рецепту бульон осветляют лимонным соком. Даже на мармеладные шарики деда не очень тянуло, так что их можно было не экономить.

– Сколько тебе было лет?

– Три или четыре.

– Господи. Зачем?

Дед высунул язык один раз, второй. Он делал так каждые несколько минут. Часто казалось, будто он высмеивает мои слова, но на самом деле это был побочный эффект лекарства. Язык был бледный, ворсистый. Я знал, что дед может дотянуться его кончиком до носа, – в детстве мне очень нравилось на это смотреть, только он редко соглашался. Небо за окном маминой гостевой спальни было серым, как венчик волос вокруг загорелого дедушкиного лица.

– Любопытство, – заключил он и снова высунул язык.

Я ответил, что, по слухам, любопытство бывает опасным, особенно для кошек.

В детстве мой дед жил с родителями, отцовским отцом и своим младшим братом Рейнардом – дядей Рэем моей матери – в трехкомнатной квартире в доме на углу Третьей улицы и Шанк-стрит в Южной Филадельфии.

Его отец, немецкоговорящий уроженец Пресбурга (ныне Братислава), в двадцатых-тридцатых годах пытался зарабатывать бакалейной торговлей. Прогорев в очередной раз, он понял, что проще стоять за чужим прилавком и смотреть, как грабят чужую кассу, и променял мечту о собственном деле на место продавца в винном магазине. В рассказах деда его мать предстает двужильной и бесконечно доброй, «святой», посвятившей себя рабскому служению мужу и сыновьям. На фотографии это приземистая женщина, затянутая в стальной корсет, обутая в практичные черные туфли, с таким бюстом, что в нем могли бы поместиться турбины. Почти неграмотная, она ежедневно заставляла деда, а позже дядю Рэя читать ей газеты на идише, чтобы быть в курсе всех последних бедствий еврейского народа. Из недельного семейного бюджета прабабушка ухитрялась заныкать доллар-два для пушке 5
…ухитрялась заныкать доллар-два для пушке . – Пушке (цдоке-пушке, идиш ) – копилка для благотворительных пожертвований. Такие копилки, обычно жестянки с прорезью, стояли не только в синагоге, но и в домах; часто опускать в них еженедельное пожертвование поручали детям, чтобы приучить тех к благотворительности.

Дети, осиротевшие при погромах, получали еду, беженцы – билет на пароход. Целые склоны в Палестине расцветали садами благодаря ее сердобольной расточительности. «Зимой белье замерзало на веревке, – вспоминал мой дед. – Маме приходилось таскать его на руках по лестнице на наш этаж». Дядю Рэя я помню плейбоем в конце шестидесятых: он водил «альфа-ромео-спайдер», носил небесно-голубые водолазки, серый твидовый блейзер и щегольскую повязку на выбитом левом глазу. Иногда, глядя на него, я вспоминал Хью Хефнера, иногда – Моше Даяна6
…я вспоминал Хью Хефнера, иногда – Моше Даяна . – Хью Хефнер (р. 1926) – основатель журнала «Плейбой»; Моше Даян (1915–1981) – израильский полководец, министр обороны во время Шестидневной войны. Во время Второй мировой войны из-за ранения потерял глаз и остаток жизни ходил с черной повязкой.

Впрочем, в детстве Рейнард был прилежным и хилым, а фортели выкидывал как раз мой дед. История с выброшенным в окно котенком была лишь первым звоночком.

Летом он пропадал на улицах: уходил сразу после завтрака и возвращался в темноте, забредал на восток до вонючей реки Делавэр и на юг до верфи. Он видел, как выселенная семья пила чай на тротуаре в окружении кроватей, ламп, патефона и клетки с попугаем. Он развернул газетный пакет на крышке урны и нашел коровий глаз. У него на глазах с терпеливой жестокостью избивали детей и животных. Он видел, как толпа перед негритянской методистской церковью обступила кабриолет «нэш». Оттуда вышла Мариан Андерсон7
Оттуда вышла Мариан Андерсон … – Мариан Андерсон (1897–1993) – американская чернокожая певица, исполнявшая классические произведения и спиричуэлс.

И на шесть десятилетий вперед озарила его память полумесяцем своей улыбки.

Филадельфия тех лет была вразброс засеяна Мунблаттами и Нойманами, той родней, что потом собиралась на свадьбах и похоронах маминого и моего детства. Их дома служили деду промежуточными станциями. Пробираясь между ними через итальянские и ирландские кварталы, дед вырабатывал навыки, пригодившиеся потом на войне. Он завел тайные контакты среди итальянских булочников и бакалейщиков: бегал с поручениями или подметал за мелкие монетки, лимонный лед или краюху теплого хлеба. Он изучал нюансы речи и поведения. Чтобы тебя не лупили на христианской улице, надо было изменить походку и смотреть так, будто ты здесь свой. Если это не помогало – или если вы, как мой дед, любили помахать кулаками, – то драться надо было без правил. Даже здоровенные уличные хулиганы орали, как дети, если ткнуть им пальцем в глаз. Нередко на железнодорожной насыпи, за силосными башнями, похожими на женские груди, в ход шли колья, арматура, рогатки и камни. Деду сломали руку и выбили зуб, а уж сколько раз ему накладывали швы – не сосчитать. Как-то в драке на пустыре за сахарным заводом Маккана он с размаху шлепнулся задом на разбитую пивную бутылку. Шестьдесят лет спустя след на левой ягодице был по-прежнему виден всякий раз, как деду подставляли судно: серебристый выпуклый шрам в форме приоткрытых губ, поцелуй агрессии.

Напуганные его отлучками и травмами, родители пытались положить им конец. Были установлены границы и четкие правила; дед их нарушал. Он отказывался сообщать подробности и называть имена, стойко переносил порку, готов был обходиться без того, чего грозили лишить. В конечном счете он вымотал родителей, и они сдались.

– Мальчика, который выбрасывает котят в окно, не исправить, – заметил старый Абрам, дедов дедушка, на пресбургском немецком.

Он восседал в углу гостиной, служившей также столовой, на подушечке от геморроя, обложенный комментариями к Торе. Был один из последних свободных вечеров того лета, и уже почти стемнело.

– Но что, если он потерялся? – в тысячный или миллионный раз спросила моя прабабушка.

– Не потерялся, – сказал дядя Рэй, вынося решение, которое в конечном счете возобладало в семейном талмуде. – Он знает, где находится.

Он лежал под товарным составом, под одним из шести деревянных вагонов в дальней части железнодорожного отстойника у реки. Последний раз эти вагоны перебрасывали агентов Болдуина-Фелтса на войну за шахты Пейнт-Крик8
…перебрасывали агентов Болдуина-Фелтса на войну за шахты Пейнт-Крик . – Война за шахты на реках Пейнт-Крик и Кэбин-Крик – столкновения между бастующими шахтерами и владельцами угольных шахт в Западной Виргинии, продолжавшиеся с апреля 1912 до июня 1913 года. В мае для подавления забастовки владельцы шахт наняли три сотни охранников из детективного агентства Болдуина-Фелтса, до того занимавшегося главным образом охраной поездов от грабителей; в июле три тысячи вооруженных шахтеров объявили войну губернатору штата, после чего против них выслали правительственные войска. Всего в столкновениях были убиты по меньшей мере пятьдесят человек, не считая умерших от голода.

Теперь они стояли в тупике у земляного вала, заплетенные цветущими лианами.

Он прятался от сторожа по фамилии Кризи, здоровенного бугая с бельмом на левом глазу и пятнами рыжих волос на участках лица, где волос быть не должно. Этим летом Кризи уже несколько раз колотил моего деда. Первый раз он заломил ему руку так, что хрустнули кости. Второй раз протащил деда за ухо до главных ворот, где хорошенько пнул кованым башмаком; дед утверждал, что на мочке до сих пор сохранился отпечаток пальца. Третий раз, поймав моего деда среди поездов, Кризи выпорол его форменным кожаным ремнем, и теперь дед собирался лежать под вагоном, пока Кризи не уйдет или не сдохнет.

Кризи, куря, прохаживался по сорной траве между тупиком и другими путями. Дед, лежа на животе, смотрел на ботинки сторожа через сетку одуванчиков и лисохвоста. Хруп, стоп, поворот. Каждые несколько минут на гравий падал окурок и принимал смерть под правым ботинком Кризи. Дед слышал звук свинчиваемой крышки, бульканье, отрыжку. Впечатление было, что Кризи кого-то ждет, убивает время, может, собирается с духом.

Дед гадал, к чему бы это. Кризи должен был обходить пути, выслеживать бродяг и воришек, вроде моего деда, которые стеклись тем летом на Гринвичскую станцию, привлеченные слухами о просыпанном из вагонов дармовом угле. Первый раз Кризи поймал моего деда, потому что тому мешали бежать двадцать пять фунтов угля в мешке из-под сахара. Почему сторож отлынивает от работы, за которую Пенсильванская железнодорожная компания платит ему деньги? В вагоне у деда над головой копошились в гнездах мелкие зверьки, собираясь на ночной промысел. Из преподанных матерью уроков естествознания дед знал, что промысел у этих зверьков – кусать мальчиков и заражать их бешенством.

Наконец Кризи раздавил пятый окурок, снова отхлебнул из фляжки и пошел прочь. Дед сосчитал до тридцати, потом вылез из-под вагона. Отряхивая с рубашки колкий гравий, он огляделся, высматривая Кризи. Тот, с рюкзаком за спиной, шагал к белому домику. Таких домиков между путями было несколько, и дед, впервые пробравшись на Гринвичскую станцию, поначалу зачарованно воображал, что железнодорожники живут, как пастухи, при стаде поездов. Однако вскоре он узнал, что лачужки не жилые. У них была сетка на замазанных черной краской окнах, а приложив ухо к двери, можно было слышать, как внутри гудит электричество и что-то временами щелкает, как механизм банковского сейфа. Дед ни разу не видел, чтобы кто-нибудь выходил из такого дома или входил в него.

Кризи вытащил из кармана связку ключей и вошел внутрь. Дверь мягко затворилась.

Дед знал, что надо бежать домой, где ждут горячий ужин и оперетта упреков. Он хотел есть и умел пропускать крики мимо ушей. Но он пришел сюда сегодня постоять на одном сигнальном мостике, который считал своим, и проститься с очередным летом.

Он пересек отстойный парк и вдоль насыпи прокрался к «своему» мостику. Вскарабкался по служебной лестнице и по стальным балкам долез до середины платформы в пятнадцати футах над путями. Выпрямился, держась за центральный фонарь, просунул носки парусиновых туфель между балками, отпустил фонарь и остался стоять, раскинув руки, над вращающейся Землей. Между ним и многоквартирным домом на Шанк-стрит жил железнодорожный узел, сортируя и тасуя составы на Питсбург, Нью-Йорк, Сент-Луис. Поезда грохотали и лязгали, прокладывая борозды в сумерках.

Дед повернулся к востоку. Над Нью-Джерси, словно гроза, собиралась ночная тьма. За рекой лежал Кемпден, за Кемпденом – побережье, за побережьем – Атлантический океан, а за ним – Франция и Париж. Мамин брат, ветеран Аргоннского наступления9
…ветеран Аргоннского наступления … – Аргоннское наступление (конец сентября – первая половина октября 1918 года) – крупное наступление войск Антанты на позиции немецких войск во время Первой мировой войны.

Говорил деду, что в парижских борделях мужчина может пересечь последний рубеж, где шелковый чулок встречается с белой кожей. Мой дед обнял сигнальный фонарь, прижался животом к гладкому кожуху и посмотрел в вечернее небо. Вставала полная Луна, окрашенная земной атмосферой в цвет персиковой мякоти. Почти весь этот день, последнюю пятницу лета, мой дед читал «Поразительные истории сверхнауки»10
«Поразительные истории сверхнауки» («Astounding Stories of Super-Science») – влиятельный американский научно-фантастический журнал, в котором в разное время печатались практически все видные фантасты. Начал выходить в 1930-м, позже название сократилось до «Astounding Stories», а в 1960-х сменилось на «Analog Science Fact – Fiction», в обиходе просто «Аналог».

Найденные среди других непроданных журналов в подсобке отцовского магазинчика. Последний рассказ был про отважного землянина, который прилетел в атомной ракете на темную сторону Луны, где нашел вдоволь воды и воздуха. Он сражался с кровожадными селенитами и влюбился в бледную лунную принцессу, которая ответила ему взаимностью. Луна была полна опасностями, и принцессу то и дело приходилось от них спасать.