Как война меняет человека? Сложный вопрос… На мой взгляд, война страшна не тем, что там отрывают руки и ноги. Война страшна тем, что там отрывают душу. Я недавно перечитывал выдержки из публикаций Светланы Алексиевич, которые цензура «завернула». Там была фраза: «Да где ж его найти на войне, хорошего человека?». Война оказывает на общество тот же эффект, что и публичная казнь − снимает все запреты. Раньше, в мирной жизни, был уровень «нельзя», а потом – бабах! Оказывается, можно убивать людей. И уровень «нельзя» падает, практически исчезает. Если можно убивать людей, значит, можно все. С психикой, с твоим мировоззрением это делает жуткие вещи, переворачивает шкалу ценностей и весь мир с ног на голову.
Сначала мы все думаем: «Я ж такой молодой и красивый, я центр вселенной. Я единственный и неповторимый. Меня не убьют». Потом тебе прилетает в бронежилет куском железа, и ты понимаешь, что ни фига, ничего подобного: «Оказывается, я не центр вселенной, а такой же кусок мяса, как и все. Оказывается, я так же могу валяться на обочине обгорелым куском грудины». Ты это понимаешь не мозгами, ты это чувствуешь своим мочевым пузырем. Меня могут убить – ты начинаешь ощущать это на 100%. Это меняет тебя полностью.
Снятие запретов – это самое страшное, что происходит на войне. Но самая большая проблема, это то, что будет после. Война проста тем, что есть чёрное и белое, «свои» и «чужие». Причём круг «своих» сужается до тех людей, с которыми общаешься лично. По-настоящему свои – это, по большому счёту, только твой взвод. Соседний батальон – это уже наполовину свои. Когда человек возвращается оттуда в мирную жизнь, он смотрит на людей, и это уже на треть свои. Я, когда вернулся из Чечни в Москву – да и не только я, все ветераны об этом говорят – почувствовал, что возникает ненависть к мирным людям, к гражданскому населению. Тебе хочется убивать, потому что «я там, а вы-то здесь че»?
Человек – это не разум, а химия. Мы руководствуемся надпочечниками. Мы живем адреналином, эндорфином и всеми гормонами, которые вырабатывает наш организм. Наши эмоции зависят от этого. Война – это постоянное нахождение под страхом смерти, в напряжении, в ожидании. Организм перестает вырабатывать те гормоны, которые отвечают за положительные эмоции. У тебя уходит радость, доброжелательность, любовь – все положительные чувства. При этом гипертрофируется выделение таких гормонов, которые отвечают за ненависть, за агрессию, за желание убивать. Перестраивается не только твой мозг, перестраивается твой организм. Возвращаясь в мирную жизнь, ты первые полгода банально не сможешь улыбаться – у тебя нет тех гормонов, которые отвечают за радость. Мне на восстановление потребовалось лет пять. Шаламов писал, что как уходят чувства, так они и возвращаются. Умение любить возвращается последним.
О границах допустимого. Черное есть только одно – это смерть. Причем не каждая. Если прилетело в голову и ты умер сразу, ничего не почувствовав, это не такая уж и плохая смерть. Плохая смерть – это когда тебе всё оторвало, кишки вытащены, и ты лежишь, но всё понимаешь. Вот это по-настоящему чёрное. А все остальное – белое. Ты живой – это белое, тебя ранило – это в общем-то не так уж и плохо. Тебе в каком-то смысле даже повезло. Поэтому если черное это только смерть, то если мы взяли пленного, какого-то непонятного журналиста, считаем, что он диверсант, мы его избили, прикладом ему сломали нос – это белое. «А чего такого, мы же его не убили». Избиения и пытки на войне лежат в градации белого. Это мировоззрение опять же переносится сюда, в мирную жизнь. Ехал на машине, увидел, как неправильно припарковался какой-то придурок, вышел, избил его, тебе дают пять лет. За что? Что я такого сделал? Я ж его не убил. Или еще хуже, пелена с глаз спала, а под ногами - уже труп. Со мной один раз чуть так не было. Погнался за грабителем, который выхватил у девушки сумку. Вытащил нож. Слава богу, он скинул сумку на ходу, и я остановился. А догнал бы - убил. И даже не помнил бы как. Я был в состоянии абсолютного аффекта. Это тоже надо лечить. Обязательно нужна реабилитация, и это должна быть государственная программа. Это та проблема, с которой Украина столкнется после войны. И об этом надо задумываться сейчас.
УПД: Организаторы просили привести еще и конкретные примеры изменений психики на войне, с чем лично приходилось сталкиваться. Я в выступлении не успел этого сказать, напишу сейчас здесь. Два примера. Первый - это Цхинвали, две тысячи восьмой год. Когда около дубовой рощи, где грузинскую армию накрыла авиация, двое осетинских ополченцев на обочине дороги жгли труп грузинского солдата. Обложили его ветками и палками и жгли. Я спросил, зачем они это делают. Они сказали, что не из ненависти или глумления, но просто август месяц, плюс тридцать пять, воды в городе нет, трупы никто не закапывает и может начаться эпидемия. Я пошел фотографировать. Они предупредили, что у погибшего в разгрузке еще остались патроны, может постреливать. Я кивнул. Отфотографировал. Потом мы стояли, курили. На обочине в костре горело тело солдата. Время от времени ополченцы подкидывали в огонь дрова.
И второй пример. Россия. Лет пять назад. Пистехина Нина Александровна. Санитарный врач из Липецка. Мать погибшего в Чечне Дмитрия Пистехина, офицера. Сгорел от взрыва боеприпасов, когда пытался их потушить. Нине Александровне за смерть сына полагалось жилье. В любом регионе на выбор. Когда-то в истории России был еще такой период. Она выбрала Москву. И - о чудо, это жилье ей дали. Однокомнатную квартиру. В свежепостроенном доме Главкомата Внутренних войск. Я там был, у меня там друзья живут. Отличный дом, шикарное место. Но потом времена изменились. И решением суда эту московскую квартиру у неё под каким-то предлогом отобрали. Она сначала переселилась в гараж. Потом жила в подсобке у Льва Пономарева, в организации "За права человека". Ночевала на столе. А когда с ней встречался я, она жила на Курском вокзале. С двумя сумками документов. Иски, судебные решения, ссылки на законы, запросы в прокуратуру, отписки, отписки, отписки… Эта квартира стала её целью. Не как материальная ценность - как компенсация за гибель сына. Как благодарность от государства, за которое он погиб. И еще у неё была банка из-под майонеза. Когда на достала эту банку, я как-то сразу понял, что в ней окажется… Шерсть на затылке заранее полезла дыбом. В общем, в ней, в этой банке она носила с собой останки своего сына. Дмитрия Пистехина. Старшего лейтенанта. Она его так и не захоронила, все хотела установить причину смерти - государство это она ненавидела уже патологически и в официальную версию не верила. Но "органический материал", как это называется в судебно-медицинских документах, был сильно поврежден термически и для лабораторной работы был уже не пригоден. Так она и жила. На Курском вокзале. С двумя сумками документов. И банкой из-под майонеза. В которой лежали кости её сына.
Вопросы из зала:
Есть ли на войне место женщинам журналистам?
Аркадій Бабченко: Женщине на войне как журналисту легче, потому что это мужской мир и к ней в любом случае будет больше внимания. Ей будет проще получить какую-то информацию. Сложнее чисто в бытовом плане, потому что это опять же мужской мир. Я может быть сексист, но считаю, что женщине на войне не нужно быть, потому что хотелось бы, чтобы те изменения, которые происходят в голове, женщин не касались. Мы все видели, что война может сделать с человеческим телом. Убьет - ну, убьет. А если в лицо рваным железом попадет? Если лицо оторвет? Челюсть? Глаза выбьет? Ноги оторвет? Обгоришь? Мужик - ладно. Но война когда-то все равно закончится. А женщине будет тяжелее жить с такими ранениями.
Имеет ли журналист право брать в руки оружие?
Аркадій Бабченко: Брать в руки оружие – это табу. Только если тебе угрожает непосредственная опасность. Только для непосредственной защиты своей жизни. Журналист на войне – как священник. Если едешь волонтером, то ты обычный гражданин своей страны. Но если работаешь журналистом - то работаешь журналистом. Разгружать «гуманитарку» – да, конечно, без проблем. Но разгружать КАМАЗы с боеприпасами – уже нет. Твоя отстраненность – это с одной стороны хорошо, а с другой – плохо. Твоя профессиональная обязанность – разделить судьбу батальона, с которым ты находишься там. Если тебе суждено погибнуть с этими людьми, значит, придётся погибнуть. Оружие ты всё равно брать в руки не можешь. Но, с другой стороны, отстраненность является частью твоей безопасности. При попадании в плен это дает тебе возможность защищать себя своей непричастностью.
Где должна проходить грань в военной журналистике?
Аркадій Бабченко: Нельзя врать. Надо стараться быть объективным. Находясь на одной стороне, ты попадаешь под мировоззрение одних людей. Находясь на другой – под влияние иных. Журналистика – это в какой-то степени предательство. Ты используешь этих людей. Нельзя участвовать в преступлениях. Нельзя провоцировать и пропагандировать. Писать надо так, чтобы никого не подставить. Журналистика – это не писать, что думаешь, это, прежде всего, думать. Думай, о чём пишешь, потому что одно неосторожное слово может стоить кому-то жизни.
Аркадий Бабченко
Львовский Медиафорум
Расшифровка Ліза Сівєц
http://lvivmediaforum.com/istoriyi-z-peredovoyi/
Как обычно, кто считает нужным, сколько считает нужным.
Либо перевести с любого терминала или банкомата, а также в отделениях "Евросети", "Связного", "МТС", "Альт-Телеком", просто набрав или продиктовав кассиру Яндекс.кошелек номер:
410 011 372 145 462
Для пользователей WebMoney кошелек номер:
R361089635093
В Сбербанке карта номер:
4276 3801 0488 9691
Мультивалютная карта "Приватбанка" номер:
5168 7423 3613 0608.
Для пользователей MasterCard, VISA и Maestro карта номер:
4276 3801 0488 9691
Либо просто кинуть на телефон (МТС)
8 915 237 41 78
Лада Егорова
Война меняет человека. Как бы ни хотелось верить в то, что ты способен вернуться в гражданскую жизнь собой, - это самообман. Война, любой ее вид, ожесточает. Заставляет быть равнодушным – к смерти, к подчинению, к фатальным приказам. И даже не важно, в каком виде войны ты поучаствовал. Соприкоснувшись с ней однажды, ты больше никогда не покинешь ее, нося как ребенка в своем теле, памяти и душе.
Абстрактно где-то все еще существует твой дом. Он есть, есть город, в котором тебя должны ждать. Эта мысль согревает ровно до тех пор, пока ты туда не приезжаешь. А потом ты уже не чувствуешь, что дом – это дом. В целом, спектр твоих чувств трясет постоянно. Сбиваются ценности, теряются моральные устои, забываются идеалистические взгляды.
Тебя, в принципе, мало что интересует. Самой веселой шуткой по праву считается шутка про побратимство. А самой актуальной темой (и для юмора тоже) является смерть. Ну конечно, это ведь война. Ты черств, груб, всегда абстрагирован, направлен на себя. Медленно сходишь с ума. Неуютно здесь и неуютно в мирной жизни. Оттого ты и мечешься, в попытках найти душевный покой хоть где-то, бросая себя в самые разные сферы жизни, но в глубине души понимая, что ничего не найдешь.
Ты возвращаешься в ряды бойцов, но бойцов среди них можно пересчитать на пальцах. Люмпенизированное общество. Общество, утратившее цель, шатающееся как зомби в попытках обрести смысл пребывания здесь. Другая война. Война с самим собой. Война с глупостью. Война с деградацией. Воевать приходится каждый день. И не всегда победа на твоей стороне.
А в родном городе на улицах, в бывших местах общего досуга, в магазинах к тебе подходят некогда близкие люди или просто знакомые. Пытаются заговорить. Но их слова пусты. Как пусты и неинтересны тебе больше темы этих разговоров. Поэтому чаще всего ты говоришь, что уже пора идти. Извиняешься и быстрым шагом удаляешься прочь. Потому что ты уже не ты. И этот город, мирный и пассивный, больше не понимает твоих переживаний.
А дома (то есть, в бетонной коробке с теплым названием, не отражающим ныне действительности) семья ждет, что ты будешь тем же, кого они сопроводили когда-то на войну. Не хмурым, не закрытым в себе и день изо дня в голове не перебирающим отрывки событий. Они ждут, что ты будешь весел и жизнерадостен, будешь верить в добро и сострадание, любить и дарить любовь. Нет. Ты не готов раскрываться, они не готовы принимать нового тебя.
Объяснять свои переживания все равно, что биться головой об глухую стену. То же самое чувствуют и они. И кажется, что тут тебе больше нет места. Ни в этом доме, ни в этом городе, ни в этом обществе.
Ты можешь уйти с войны. Сбежать и уехать далеко. Но война никогда не покинет тебя, разрывами в памяти вороша то, что ты старался похоронить.
Прошло три года с тех пор как в Киркволле воцарился мир. Маги получили относительную свободу, но какой ценой! Это стоило множества жизней, и город теперь пропитан кровью и морем, правда эти два запаха похожи -оба с оттенком соли и железа. Этот мир взял большую цену. В этом восстании погибли великие люди, кто-то по своей глупости, кто-то был вынужден идти на крайние меры, кто-то стал жертвой обстоятельств. Командор Мередит падала жертвой лириумного меча, и своей глупости, Первый Чародей Орсино был вынужден обратиться к магии крови, чтобы защитить себя и своих подопечных, а Владычица Эльтина была заложником сложившейся ситуации. В то же время в Ферелдене было побеждено великое зло, масштаб которого просто не сравним с погибшими во время восстания в городе Цепей. Мор унёс за собой десятки тысяч жизней, но люди продолжают жить, их вера не сломлена, ведь у них есть героиня, защитница. Но мало кто знает, что у неё за душой и как она живёт сейчас, война изменила её до неузнаваемости, и от прелестной эльфийки не осталось и следа. Некогда добродушная девушка стала безумно жестокой, возможно даже получала удовольствие от своей жестокости. Но что же стало причиной таких изменений? Война, война меняет, не все могут остаться собой столкнувшись с порождениями тьмы лицом к лицу, вот и она не смогла - просто не хватило сил. Девушка чувствовала что скверна текущая в её жилах убивает, и с каждым днём становилось всё более невыносимо терпеть ту боль, что она причиняет. Казалось, что от этой боли Сурана сходила с ума, а поддержки она не видела ни от кого, да и чем можно было ей помочь? Её воспоминания остались где-то в юности, когда всё было просто, когда не было проклятой войны, когда она была собой и когда не было этой проклятущей боли во всем теле. С тех пор девушка стала жестокой, она старалась причинить такую же боль, какую чувствовала сама. За то время, Нерия уже успела получить удар в самое сердце, от человека, что стал для неё спасение во всем происходящем. Вы спросите "Что же произошло?" Когда девушка навсегда потеряла своего любимого храмовника, она старалась жить дальше, и зачем-то ввязалась в глупую игру с человеком, что в конце всех приключений просто бросил её, заняв трон. После коронации девушка осталась одна, наедине со своей болью. Но нет, она не убивалась по поводу этого шема и не хотела его любви. На самом дне её сердца все так же был тот самый храмовник, которого она до сих пор любила, но уже не могла совершить эту ошибку снова, просто не могла, она не хотела больше любить, а если и когда ни будь она встретила его, то не смогла бы ответить чем-то сильным, кроме боли которую она испытывала каждый день. Из за этой боли девушка, казалось, сходила с ума, но держалась, чтобы остаться в рассудке, ведь пока она нужна людям, она будет бороться, бороться, пока сердце не перестанет биться, пока она не умрет, она будет бороться. Однажды девушке пришло письмо о том, что её отец скончался во время восстания в Киркволле, и хоть она никогда не знала отца, от этой новости ей хотелось кричать. Вроде в один момент нашла всё, и тут же потеряла. Но она знала о том, кто ответит за смерть... кровь за кровь. После окончания войны эльфийка начала понимать Тейрна Логэйна, с которым она осталась в дружеских отношениях, только после того, как она столкнулась с войной лицом к лицу, женщина поняла, почему он стал таким жестоким по отношению к окружающим его людям. И любил только свою дочь, как для тейрна была Анора, так для Сураны был тот самый храмовник из Башни круга, но что с ним теперь Нерия не знала, а когда узнала, то не хотела вмешиваться в его жизнь снова. Он был единственным, кому магесса никогда не причинит боли, даже если он предаст её. Жестокость порождает, жестокость, и невозможно винить человека лишь за то, что он не смог выстоять под напором смертей, за то, что он перестал быть таким, каким его знали. Война меняет людей, и некогда хрупкий цветок может стать колючим терновым кустом. Но даже в этом кусте есть надежда, что не погаснет до тех пор, пока жизнь есть в его теле. Скверна, текущая в её венах, заживо сжигает и без того хрупкую эльфийку, иногда она кричит по ночам, не в силах терпеть эту боль. Просыпаясь в слезах, женщина не может уснуть до утра, и в глубине души она так хочет быть кому-то нужна, но уже выучила урок, что доверять шемам нельзя. За то время она сполна ощутила что такое одиночество, и лишь один человек во всем дворце, может понять её. Логэйн так же, как и она, чувствует эту невыносимую, сводящую с ума боль, и каждый день ему кажется, что скоро придет его время и он отправится на встречу с Создателем, а пока что они оба будут бороться, бороться до тех пор, пока это будет возможным. Но если она и умрет до того как отмстит за убийство отца, то вернется в образе демона и уничтожит убийцу. Говорят, смерть ей к лицу, но нет: месть ей к лицу, и умирать она будет с улыбкой, она простит Алистера за то, что он так поступил с её беззащитным сердцем, она простит Ульдреда за то, что он искалечил жизнь всех магов, но она никогда не простит ту, что пытается занять её место рядом с её Калленом.
Война страшна не тем, что там отрывает руки и ноги. Война страшна тем, что там отрывает душу. Я недавно перечитывал выдержки из публикаций Светланы Алексиевич, которые цензура «завернула». Там была фраза: «Да где ж его найти на войне, хорошего человека?». Война оказывает на общество тот же эффект, что и публичная казнь − снимает все запреты. Раньше, в мирной жизни, был уровень «нельзя», а потом – бабах! Оказывается, можно убивать людей. И уровень «нельзя» падает, практически исчезает. Если можно убивать людей, значит, можно все. С психикой, с твоим мировоззрением это делает жуткие вещи, переворачивает шкалу ценностей и весь мир с ног на голову.
Сначала мы все думаем: «Я ж такой молодой и красивый, я центр вселенной. Я единственный и неповторимый. Меня не убьют». Потом тебе прилетает в бронежилет куском железа, и ты понимаешь, что ни фига, ничего подобного: «Оказывается, я не центр вселенной, а такой же кусок мяса, как и все. Оказывается, я так же могу валяться на обочине обгорелым куском грудины». Ты это понимаешь не мозгами, ты это чувствуешь своим мочевым пузырем. Меня могут убить – ты начинаешь ощущать это на 100%. Это меняет тебя полностью.
Снятие запретов – это самое страшное, что происходит на войне. Но самая большая проблема, это то, что будет после. Война проста тем, что есть чёрное и белое, «свои» и «чужие». Причём круг «своих» сужается до тех людей, с которыми общаешься лично. По-настоящему свои – это, по большому счёту, только твой взвод. Соседний батальон – это уже наполовину свои. Когда человек возвращается оттуда в мирную жизнь, он смотрит на людей, и это уже на треть свои. Я, когда вернулся из Чечни в Москву – да и не только я, все ветераны об этом говорят – почувствовал, что возникает ненависть к мирным людям, к гражданскому населению. Тебе хочется убивать, потому что «я там, а вы-то здесь че»?Человек – это не разум, а химия. Мы руководствуемся надпочечниками. Мы живем адреналином, эндорфином и всеми гормонами, которые вырабатывает наш организм. Наши эмоции зависят от этого. Война – это постоянное нахождение под страхом смерти, в напряжении, в ожидании. Организм перестает вырабатывать те гормоны, которые отвечают за положительные эмоции. У тебя уходит радость, доброжелательность, любовь – все положительные чувства. При этом гипертрофируется выделение таких гормонов, которые отвечают за ненависть, за агрессию, за желание убивать. Перестраивается не только твой мозг, перестраивается твой организм. Возвращаясь в мирную жизнь, ты первые полгода банально не сможешь улыбаться – у тебя нет тех гормонов, которые отвечают за радость. Мне на восстановление потребовалось лет пять. Шаламов писал, что как уходят чувства, так они и возвращаются. Умение любить возвращается последним.
Черное есть только одно – это смерть. Причем не каждая. Если прилетело в голову и ты умер сразу, ничего не почувствовав, это не такая уж и плохая смерть. Плохая смерть – это когда тебе всё оторвало, кишки вытащены, и ты лежишь, но всё понимаешь. Вот это по-настоящему чёрное. А все остальное – белое. Ты живой – это белое, тебя ранило – это тоже белое. Тебе повезло. Поэтому если черное это только смерть, то если мы взяли пленного, какого-то непонятного журналиста, считаем, что он диверсант, мы его избили, прикладом ему сломали нос – это белое. «А чего такого, мы же его не убили». Избиения и пытки на войне лежат в градации белого. Это мировоззрение опять же переносится сюда, в мирную жизнь. Ехал на машине, увидел, как неправильно припарковался какой-то придурок, вышел, избил его, тебе дают пять лет. За что? Что я такого сделал? Я ж его не убил. Или еще хуже, пелена с глаз спала, а под ногами - уже труп. Со мной один раз чуть так не было. Погнался за грабителем, который выхватил у девушки сумку. Вытащил нож. Слава богу, он скинул сумку на ходу, и я остановился. А догнал бы - убил. И даже не помнил бы как. Я был в состоянии абсолютного аффекта. Это тоже надо лечить. Обязательно нужна реабилитация, и это должна быть государственная программа. Это та проблема, с которой Украина столкнется после войны. И об этом надо задумываться сейчас.
Приведу два примера. Первый - это Цхинвали, две тысячи восьмой год. Когда около дубовой рощи, где грузинскую армию накрыла авиация, двое осетинских ополченцев на обочине дороги жгли труп грузинского солдата. Обложили его ветками и палками и жгли. Я спросил, зачем они это делают. Они сказали, что не из ненависти или глумления, но просто август месяц, плюс тридцать пять, воды в городе нет, трупы никто не закапывает и может начаться эпидемия. Я пошел фотографировать. Они предупредили, что у погибшего в разгрузке еще остались патроны, может постреливать. Я кивнул. Отфотографировал. Потом мы стояли, курили. На обочине в костре горело тело солдата. Время от времени ополченцы подкидывали в огонь дрова.
И второй пример. Россия. Лет пять назад. Пистехина Нина Александровна. Санитарный врач из Липецка. Мать погибшего в Чечне Дмитрия Пистехина, офицера. Сгорел от взрыва боеприпасов, когда пытался их потушить. Нине Александровне за смерть сына полагалось жилье. В любом регионе на выбор. Когда-то в истории России был еще такой период. Она выбрала Москву. И - о чудо, это жилье ей дали. Однокомнатную квартиру. В свежепостроенном доме Главкомата Внутренних войск. Я там был, у меня там друзья живут. Отличный дом, шикарное место. Но потом времена изменились. И решением суда эту московскую квартиру у неё под каким-то предлогом отобрали. Она сначала переселилась в гараж. Потом жила в подсобке у Льва Пономарева, в организации «За права человека». Ночевала на столе. А когда с ней встречался я, она жила на Курском вокзале. С двумя сумками документов. Иски, судебные решения, ссылки на законы, запросы в прокуратуру, отписки, отписки, отписки… Эта квартира стала её целью. Не как материальная ценность - как компенсация за гибель сына. Как благодарность от государства, за которое он погиб. И еще у неё была банка из-под майонеза. Когда на достала эту банку, я как-то сразу понял, что в ней окажется… Шерсть на затылке заранее полезла дыбом. В общем, в ней, в этой банке она носила с собой останки своего сына. Дмитрия Пистехина. Старшего лейтенанта. Она его так и не захоронила, все хотела установить причину смерти - государство это она ненавидела уже патологически и в официальную версию не верила. Но «органический материал», как это называется в судебно-медицинских документах, был сильно поврежден термически и для лабораторной работы был уже не пригоден. Так она и жила. На Курском вокзале. С двумя сумками документов. И банкой из-под майонеза. В которой лежали кости её сына.
Вопросы из зала:
Есть ли на войне место женщинам журналистам?
Аркадій Бабченко: Женщине на войне как журналисту легче, потому что это мужской мир и к ней в любом случае будет больше внимания. Ей будет проще получить какую-то информацию. Сложнее чисто в бытовом плане, потому что это опять же мужской мир. Я может быть сексист, но считаю, что женщине на войне не нужно быть, потому что хотелось бы, чтобы те изменения, которые происходят в голове, женщин не касались. Мы все видели, что война может сделать с человеческим телом. Убьет - ну, убьет. А если в лицо рваным железом попадет? Если лицо оторвет? Челюсть? Глаза выбьет? Ноги оторвет? Обгоришь? Мужик - ладно. Но война когда-то все равно закончится. А женщине будет тяжелее жить с такими ранениями.
Имеет ли журналист право брать в руки оружие?
Аркадій Бабченко: Брать в руки оружие – это табу. Только если тебе угрожает непосредственная опасность. Только для непосредственной защиты своей жизни. Журналист на войне – как священник. Если едешь волонтером, то ты обычный гражданин своей страны. Но если работаешь журналистом - то работаешь журналистом. Разгружать «гуманитарку» – да, конечно, без проблем. Но разгружать КАМАЗы с боеприпасами – уже нет. Твоя отстраненность – это с одной стороны хорошо, а с другой – плохо. Твоя профессиональная обязанность – разделить судьбу батальона, с которым ты находишься там. Если тебе суждено погибнуть с этими людьми, значит, придётся погибнуть. Оружие ты всё равно брать в руки не можешь. Но, с другой стороны, отстраненность является частью твоей безопасности. При попадании в плен это дает тебе возможность защищать себя своей непричастностью.
Где должна проходить грань в военной журналистике?
Аркадій Бабченко: Нельзя врать. Надо стараться быть объективным. Находясь на одной стороне, ты попадаешь под мировоззрение одних людей. Находясь на другой – под влияние иных. Журналистика – это в какой-то степени предательство. Ты используешь этих людей. Нельзя участвовать в преступлениях. Нельзя провоцировать и пропагандировать. Писать надо так, чтобы никого не подставить. Журналистика – это не писать, что думаешь, это, прежде всего, думать. Думай, о чём пишешь, потому что одно неосторожное слово может стоить кому-то жизни.
Аркадий Бабченко «Как война меняет человека»
Расшифровка Ліза Сівєц
Поучаствовать в проекте можно
Что может быть хуже, чем знание того, что твой мир рушится? Знакомы ли вы с таким ощущением, когда понимаешь, что не ты, не твои друзья и близкие больше не будут в безопасности? Что значит жить с мыслью о том, что ничего не станет, как прежде?
Вряд ли вы знаете, что значит жить в военное время. А вот я знаю.
Насколько мне известно, на нас напала армия Адриана. Я была очень удивлена, зная, что все игроки были против этого тирана. Наша разведка доложила, что Адриан включил ПАМУ, а тот чипировал людей. Также мы узнали, что в союз была привлечена Кесси Роуз. А знаете ли вы, для чего они это сделали? Для того, чтобы отомстить мне и моей команде и уничтожить наш родной мир.
Для того, чтобы противостоять врагам, мы создали свою армию. И по возможности пытаемся привлечь, как можно больше людей.
И кстати, меня поставили во главе этой армии. «Командир Джесси», как звучит?
В нашей армии существует несколько отрядов, во главе каждого стоит один человек. Отрядом Меченосцев руковожу я. Мы составляем большую часть армии. Здесь все довольно просто, нужно уметь сносно владеть мечом.
Есть у нас Отряд Лучников, во главе которого стоит Лукас. В этот отряд попасть уже сложнее. Здесь нужно уметь стрелять из лука, при этом попадая в цель на расстояние не менее восемнадцати метров (автор данного фанфика знает, каково это). Обычно участники этого отряда стоят на Патрульных Башнях и стреляют вглубь вражеских воинов.
Следующий — Отряд Подводников. Им управляет Нелл. Эта группа составляет меньшую часть нашей армии, так как их силы нам требуются реже всего. У каждого подводника есть свой водяной ранец, который крепится на спину. В нем скрывается длинный шланг с механизмом, который пропускает через себя воду, делая из нее настоящий кипяток, а затем выстреливает адской жидкостью в зазевавшегося врага. С помощью ранца подводники бесшумно передвигаются под водой, а чтобы атаковать, взмывают в воздух, повиснув на струе воды. Но все не так просто, как может показаться. Адриану удалось сделать чипы невосприимчивые к воде, иначе бы война закончилась, так и не начавшись.
И наконец последний. Отряд Дельтапланеристов, которым руководит Харпер. Это второй по численности отряд. Его задача состоит в том, чтобы с неба сбрасывать на врагов бомбы. Харпер удалось усовершенствовать дельтапланы так, чтобы ими можно было с легкостью управлять, не прибегая к помощи с земли.
Вы спросите, как именно работают все эти механизмы? А я вам отвечу: Айвор и Харпер догадались, что Сердце Из Красного Камня работает, как большая батарейка. Чтобы грамотно использовать всю эту энергию во благо, они раскололи это Сердце на огромное количество маленьких осколков. Так как в одном осколке содержится столько же энергии, сколько и в целом Сердце, у наших ученых получились много маленьких батареек с огромной мощностью. Каждый осколок ученые вложили в каждый механизм, каждого человека.
Я скажу еще кое-что. Наш город был осажден, поэтому, чтобы спасти выживших, мы приютили их в нашем храме. И теперь по коридорам ходят совершенно незнакомые люди. Я сама так-то не против, но самое неприятное то, что повсюду бегают маленькие дети, которые не считаются со старшими. Они не понимают всей опасности. Война им кажется обычной игрой. Глядя на их безмятежное развлечение, я все больше предаюсь тоске о своей прежней жизни. Когда все было безопасно и радостно.
Пишу эту историю я уже тогда, когда война закончилась. Снова мирное и спокойное время. Но все изменилось в корне. Я уже не могу воспринимать мир так, как раньше. Я все еще слышу вопли ужаса, боевые кличи. Я чувствую на губах и языке тот металлический привкус крови. Перед глазами встают картины битв, растерзанные трупы, карты с разными местностями. Каждую ночь я просыпаюсь от того, что мне кажется, будто за мной следят. И конечно, изменились сами люди, которые участвовали в этой войне. Такое ощущение, что они повзрослели на несколько лет, стали мрачнее, более нервными. Я завела дружбу со многими людьми, которые до этого казались мне противными. Но изменились мы не только внутренне, а еще и внешне.
Мне больно обо всем этом даже думать, но я постараюсь изложить на этих страницах всю историю, которая произошла в этой войне со всеми.